День независимости - Форд Ричард

– Что это за книга? – Он смотрит в открытую наугад страницу. – Роман?

– Отличная книга, – отвечаю я, не очень понимая, как пробудить в сыне интерес к ней. – Она…

– Тут многое подчеркнуто, – говорит Пол. – Ты, наверное, ее еще в колледже читал.

(Редкое у Пола упоминание о моей жизни до его появления на свет. Для мальчика, с такой силой цепляющегося за прошлое, он слишком мало интересуется тем, что было до него. В моей или Энн семейной истории, к примеру, ему недостает новизны. Ну, тут не только он виноват.)

– Неплохо бы тебе ее прочитать.

– He-плохо, неплохо, – передразнивает меня Пол. И снова изображает Кронкайта: – Такие вот дела, Фрэнк, – опуская не лишенный любознательности взгляд на книгу, которая лежит раскрытой у него на коленях.

И тут мы оказываемся, что меня почти удивляет, в южном предместье Куперстауна – проезжаем мимо огражденной площадки, где выставлены на продажу подержанные быстроходные катера, мимо другой, заполненной «бигфутами», мимо строгой белой методистской церкви с плакатиком «ЛЕТНЯЯ БИБЛЕЙСКАЯ ШКОЛА», стоящей среди опрятных, дорогущих «семейных» мотелей образца сороковых, с парковками, которые уже заставлены набитыми багажом «седанами» и «универсалами». Там, где городок начинается по-настоящему, торчит большой новый щит, требующий от проезжих: «Скажи свое “Да!”». Вот только никаких указателей насчет «Зверобоя» и «Зала славы» я не замечаю и вывожу отсюда, что Куперстаун за известностью и блеском не гонится, а предпочитает стоять на собственных городских ногах.

– «Великий человек, – читает Пол псевдоуважительным голосом Чарлтона Хестона[84], – сохранит и в многолюдстве отрадную независимость уединения». Бу-бу-бу-ду-ду-ду. Блям-блям-блям. «Приспособление к обычаям, до которых вам, в сущности, нет дела, – вот на что тратятся ваши силы, вот что лишает вас досуга, стирает все выпуклые особенности вашей природы». Ля-ля-ля. Я – великий человек, я – велосипед, я – волчий билет, я – рыба, застрявшая…

– Быть великим означает обычно быть непонятым, – замечаю я, следя за дорогой и стараясь не проглядеть указатели. – Хорошие слова, запомни их. Там есть и другие, не хуже.

– Я и так уже кучу всего запомнил, – отвечает он. – Я утопаю в этом. Буль-буль-буль.

Он поднимает руки и машет ими, как утопающий пловец, за чем следуют быстрое, уверенное ииик, какое могла бы издать старая, несмазанная калитка, и новые гримасы.

– Тогда читай побольше. Не для каких-то там контрольных работ, для себя.

– Контрольные. Меня от них блевать тянет, – говорит Пол и вдруг отрывает грязными пальцами страницу, которую только что читал.

– Не делай так! – Я выхватываю у него книжку, сминая ее тускло поблескивающую зеленую обложку. – Ведешь себя как последний кретин и козел!

Я сую книжку под колено, а Пол аккуратно складывает вчетверо вырванную страницу. Что и обращает мои слова в бессмыслицу.

– Чем запоминать, я лучше сберегу ее.

Он сохранил выдержку, я – полностью потерял. Пол засовывает сложенную страницу в карман шортов и отворачивается к окну. Я свирепо гляжу на него.

– Я всего лишь вырвал страницу из твоей книги, – произносит он все тем же голосом Хестона. – Кстати, а скажи, ты считаешь себя законченным неудачником?

– В чем? – горько спрашиваю я. – И убери ты с доски этот сраный «Нью-Йоркер».

Я хватаю журнал и бросаю его назад. Мы наконец попадаем в гущу движения, на тенистые, извилистые и узкие улочки городка. На углу одной сидят двое мальчишек, каждый со своей пачкой дневных выпусков газет. Воздух снаружи – коего я, понятно, не ощущаю – кажется прохладным, влажным, манящим, но уверен, что на улочках жарко.

– Да во всем. – Снова короткое горловое ииик, тихое; предполагается, видимо, что я его не расслышу.

Грудь моя опустела от гнева и сожалений (по поводу страницы?), но вопрос задан, и нужно отвечать.

– Мой брак с твоей матерью и твое воспитание. Ни то ни другое, по моим нынешним меркам, большим успехом назвать нельзя. А все остальное сложилось прекрасно.

Меня давит мысль, как сильно мне не хочется находиться сейчас в машине наедине с сыном, – и это при том, что мы только-только прибыли на легендарные улицы пункта нашего назначения. Моя нижняя челюсть окаменела, спина опять начинает ныть, в машине душно, дышать нечем, как будто некое жуткое существо напустило в нее ядовитого газа. Я прошу непонятно какого одинокого, далекого и невнимательного бога, чтобы здесь, с нами, оказалась Салли Колдуэлл; а еще бы лучше, чтобы Салли была здесь, а Пол сидел себе в Дип-Ривере, мучил там птиц, наносил увечья и заражал тамошнее население своими дымными страхами. (Период Бытования есть патентованное средство отпугивания таких нежелательных ощущений. Однако и у него ни черта не получается.)

– Ты помнишь, сколько лет было бы сейчас Мистеру Тоби, не попади он под машину?

Я как раз собирался спросить, насколько оно весело – пичуг убивать.

– Тринадцать, а что? – Я торопливо шарю вокруг взглядом, отыскивая вывеску «Харчевня Зверобоя».

– Это из того, о чем я не могу перестать думать, – говорит он раз, возможно, в тринадцатый; и тут мы останавливаемся на перекрестке в центре городка и видим на углу компанию одетой в точности как Пол малолетней шпаны, мальчишки играют в самой гуще прохожих, пиная друг другу сокс[85]. Городок, вообще-то говоря, похож на деревню, уставленную кирпичными домиками с белыми ставнями и осененную красными американскими дубами, чарующую и ухоженную, как образцовое кладбище.

– А как по-твоему, почему ты о нем думаешь? – раздраженно спрашиваю я.

– Не знаю. Мне кажется, его смерть разрушила все, что было тогда так хорошо налажено.

– Ну нет. Да ничто хорошо налаженным и не бывает. Может, попробуешь записывать свои мысли? – Почему-то мне не дает покоя рассказ о моей матери, монашке с острова Горн, и желании (ничем не оправданном) завести побольше детей.

– Ты о дневнике говоришь? – Пол с сомнением смотрит на меня.

– Ну да. В этом роде.

– Мы их в лагере вели. А потом выдирали страницы, подтирали ими задницы и бросали в костер. Самое лучшее для них применение.

Внезапно я вижу за углом поперечной улицы «Бейсбольный зал славы», здание неогреческого стиля, построенное из красного кирпича и смахивающее на почтовую контору, и сразу резко и опасно сворачиваю направо, с Каштановой на Главную, откладывая выпивку на потом, чтобы проехать мимо «Зала» и приглядеться к нему.

Заполненная отдыхающими поклонниками бейсбола Главная улица имеет бездушно однообразный, суматошливый вид, какой маленький университетский городок из разряда «выше среднего» обретает осенью, когда в него возвращаются студенты. Витрины магазинов по обеим ее сторонам заполнены всем, что имеет отношение к бейсболу: формами, открытками, плакатами, бамперными наклейками и, не сомневаюсь, колесными колпаками и презервативами, а сами витрины перемежаются обычными для любого городка заведениями – аптекой, салоном мужской одежды, двумя цветочными магазинами, закусочной, немецкой пекарней и несколькими риелторскими конторами, где в окнах со средниками во множестве выставлены фотографии А-образных и «ландшафтных» домом на берегах Такого-то и Такого-то озера.

В отличие от флегматичного Дип-Ривера и высокомерного Риджфилда, Куперстаун предъявляет более чем избыточное количество уличных регалий 4 июля, развешенных по фонарным столбам, проводам, светофорам и даже парковочным счетчикам, он словно желает сказать: все следует делать правильно – смотрите как. На каждом углу плакаты обещают на понедельник «Большой праздничный парад» со «звездами музыки кантри», и все прогуливающиеся по тротуарам гости городка выглядят довольными тем, что оказались здесь. На первый взгляд городок представляется идеальным местом для того, чтобы в нем жить, ходить в церковь, процветать, растить детей, стареть, болеть и умирать. И все же где-то тут затаилось – в слишком обильно расставленных по уличным углам горшках с геранями, о которых хочется сказать «краснее красного», в слишком бросающихся в глаза французских poubelle[86], мусорных урнах, в картинном обличии красных, двухэтажных, как в Вестминстере, автобусов и в полном отсутствии каких-либо упоминаний о «Зале славы» – подозрение, что городок этот просто-напросто дубликат другого, подлинного, стильная декорация, сооруженная для обрамления «Зала славы» или чего-то менее специфичного, и ничего настоящего (преступлений, отчаяния, мусора, восторга) в нем не встретишь, какие бы там иллюзии на сей счет ни питали здешние «отцы города». (Впрочем, моих ожиданий он не обманул и ничто не мешает ему создавать потенциально совершенную атмосферу, в которой человек может развеять горести своего сына и дать ему хороший совет, – если, конечно, сын его не последний мудак.)