День независимости - Форд Ричард

Они оставили свой домик открытым, а лодку – набитой более чем пригодными для покражи вещами, которые стоило бы запереть в доме или отдать на хранение. (Именно мысли об этом могли помешать мне спокойно спать, даже если бы убили мою возлюбленную, в середине какой-нибудь ночи 1984 года.)

Впрочем, перед тем как нырнуть в машину, молодая женщина оглядывается на свой домик, на «субурбан», обводит «Морской ветерок» взглядом и останавливает его на мне и мистере Тэнксе – в некотором роде своих компаньонах, сочувственно наблюдающих издали за тем, как она вступает в схватку с горем, смятением и утратой, со всем этим сразу и совершенно одна. Женщина поднимает лицо к звездам, и свет падает на него, и я вижу, что молодые, свежие черты его искажены испугом. Она уловила первый душок, первый проблеск того, что все ее прежние, существовавшие еще два часа назад связи с жизнью распались и она обратилась в часть новой системы отношений, суть которой и главное средство связи – опасливость. (Выражение ее лица не так уж и отличается от того, какое я видел на лице убившего мужа этой женщины юнца.) Я, разумеется, мог бы установить с ней подобие новой связи – словом или взглядом. Однако связь наша продлилась бы только миг, а главное, в чем она теперь нуждается, – и начинает понимать это – осторожность. Получить в молодые годы урок осторожности – не худшее, что может с нами случиться.

Женщина скрывается в полицейской машине. Хлопает дверца, и через полминуты все они уезжают: сначала местные полицейские в патрульной машине Фэрфилдского управления шерифа, двигатель ее негромко урчит, мигалка вращается; затем лишенный опознавательных знаков автомобиль, за рулем которого сидит женщина-полицейский, – этот, как и «скорая», уходит в противоположном направлении. И снова, едва они скрываются среди кустарников и деревьев, начинает выть сирена. Нынешней ночью они сюда не вернутся.

– Бьюсь об заклад, страховку им выплатят, – говорит мистер Тэнкс. – Мормоны. Знаете, уж им-то всегда платят. Эти ребята своего не упустят.

Он сморит на часы, глубоко врезавшиеся в его огромную руку. Время суток для него значения не имеет. Не понимаю, откуда ему известно, что они мормоны.

– Вы знаете, как помешать мормону стибрить ваш сэндвич, пока вы ловите рыбу?

– Как?

Странное я выбрал время для анекдотов.

– Скормить его другому мормону.

Откуда-то из глубины груди мистера Тэнкса снова доносится «хмх». Такова его метода разрешения неразрешимого.

Я, однако ж, хотел бы узнать – поскольку мистер Тэнкс дал понять, что считает нас, риелторов, двоюродными братьями подкручивающих одометры торговцев подержанными автомобилями и проходимцев, которые мухлюют с кладбищенскими участками, – что он думает о водителях грузовиков. Занимаясь моим бизнесом, приходится выслушивать массу враждебных высказываний на их счет, обычно в них видят ту составляющую индустрии перевозок, от которой можно ждать любой пакости. Впрочем, я удивился бы, обнаружив, что у мистера Тэнкса имеются аналитические воззрения на его собственный счет. Наибольшее, не приходится сомневаться, счастье он испытывает, сосредотачиваясь на том, что происходит за его ветровым стеклом. В этом отношении он похож на вермонтца.

В лесу за «Морским ветерком» принимается лаять собака – возможно, на скунса, – где-то еле слышно звонит телефон. Общего у меня с мистером Тэнксом нашлось, вопреки моим желаниям, не так чтобы много. Боюсь, мы с ним не созданы друг для друга.

– Пожалуй, мне пора на боковую, – говорю я, делая вид, что мысль эта пришла мне в голову только что. И одаряю мистера Тэнкса оптимистической улыбкой, в которой нет ничего завершающего, одна лишь поверхностная приязнь.

– Насчет правильного и неправильного понимания.

Оказывается, мистер Тэнкс продолжает обдумывать наш разговор (сюрприз).

– Верно, – говорю я, хотя что верно-то?

– Может, я приеду сюда, в Нью-Джерси, и куплю у вас большой дом, – величаво объявляет он, а я начинаю понемножечку продвигаться в сторону моего домика.

– Желаю вам так и поступить. Это было бы здорово.

– Есть у вас какие-нибудь дорогие кварталы, в которых я смогу ставить мой грузовик?

– Можно поискать, хоть это и займет время, – отвечаю я. – Что-нибудь да придумаем.

Его можно, к примеру, ставить у камеры хранения в Кендалл-Парке.

– Мы могли бы заняться этим, а? – Мистер Тэнкс зевает во весь свой пещерный рот, закрывает глаза и откидывает ворсистую голову назад, подставляя лицо лунному свету.

– Конечно. А в Альгамбре вы где его оставляете?

Он поворачивается ко мне, только теперь замечая, что разделявшее нас расстояние увеличилось.

– Ниггеры в вашей части Нью-Джерси имеются?

– Целая куча, – отвечаю я.

Взгляд мистера Тэнкса становится более пристальным, и, разумеется, я, как мне ни хочется спать, немедля начинаю страшно жалеть о своих словах, однако сказанного не воротишь. Я лишь останавливаюсь, уже утвердив одну ногу на пешеходной дорожке «Морского ветерка», и беспомощно жду того, что уготовили мне жизнь и судьба.

– Потому как мне не хочется оказаться белой вороной, понимаете? – Похоже, мистер Тэнкс и вправду задумался, пусть и ненадолго, о том, чтобы переехать в Нью-Джерси и начать новую жизнь в милях и милях от одинокой Альгамбры и сумрачного, студеного Мичигана.

– Уверен, вы будете счастливы здесь, – робко обещаю я.

– Может, я позвоню вам, – говорит мистер Тэнкс и тоже трогается с места, вышагивая почти с живостью, его толстые, как пивные бочонки, ноги переступают одна за другой, напрягая длинные зеленые шорты, но шаг у него короткий; по-видимому, ходьба вразвалочку дается ему нелегко, а руками он так даже и помахивает, несмотря на зажатый под мышкой кейс.

– Это было бы здорово.

Надо дать ему мою карточку, чтобы он позвонил мне, если приедет слишком поздно и не отыщет ни места для грузовика, ни чьей-либо поддержки. Но он уже вставляет ключ в замочную скважину своей двери – в трех домиках от места убийства. Внутри загорается свет. И прежде чем я успеваю окликнуть его, упомянуть о карточке или сказать «спокойной ночи», да и вообще что-то сказать, он проходит внутрь и быстро закрывает дверь.

Войдя в мой двухместный номер «Морского ветерка», я включаю кондиционер на половинную мощность, гашу свет и ныряю в постель, молясь о том, чтобы поскорее пришел сон, казавшийся таким неодолимым и час, и десять минут назад. Меня грызет мысль, что надо бы позвонить Салли (да, половина четвертого, ну и что? Я хочу сделать ей важное предложение). Однако позвонить отсюда можно лишь через коммутатор пакистанца, а в конторе все давно спят.

А потом – не впервые за этот день, но в первый раз после моего разговора с Энн на развязке – в голову начинают лезть тревожные, неотвязные мысли о Поле, которого в эту минуту осаждают и призрачные, и реальные горести, размышления о близком суде как официальном ритуале вхождения в жизнь, где ни родители, ни дети в счет уже не идут. Я мог бы пожелать для него и лучшей участи. Хотя мог бы также пожелать, чтобы он перестал мордовать людей уключинами, жизнерадостно красть презервативы и драться с охранниками, чтобы перестал горевать о собаках, которые уж десять лет как померли, и лаять, изображая их воскрешение. Доктор Стоплер говорит (высокомерно), что, возможно, Пол горюет об утрате того, кем, как мы надеялись, он станет. Однако я не знаю, кто таков этот мальчик или кем он был (если, разумеется, это не умерший брат Пола, а это не он). Меня при всякой встрече с сыном одолевает желание сделать его сильнее – хоть я и не всегда встречаюсь с одним и тем же мальчиком, – а поскольку отцом я становлюсь лишь от случая к случаю, то и родитель из меня плоховатый, и задачу мою я выполняю плоховато. Ясно поэтому, что я обязан справляться с ней лучше, должен сказать себе: твой сын нуждается в том, что можешь дать ему только ты (даже если это не так), а затем изо всех сил постараться представить, чем бы таким оно могло быть.