День независимости - Форд Ричард

– По моему мнению, чем дольше человек живет, тем интереснее становится, – ответил я, желая заступиться и за расу мою, и за возраст. – Поэтому не исключено, что со временем ты научишься любить меня больше, а не меньше и не сможешь без меня жить.

– Угу, все-то ты понял неправильно, – сказала она, думая, похоже, о собственной жизни, бывшей до того дня не сахаром, но теперь уже пошедшей, как я уверял ее, на подъем. Впрочем, думать обо мне всерьез она не умела, а за все наше совместное время не задала мне и пяти вопросов о моих детях или о том, как я жил до встречи с ней. (Да я и не обращал на это внимания, поскольку любые мелкие персональные уточнения могли лишь доказать то, чего она и так ожидала.)

– Если бы мы не проявляли к жизни сильного интереса, – сказал я, радуясь случаю коснуться спорного момента, – все дерьмо, с каким нам в ней приходится мириться, могло бы просто вытолкнуть нас из нее.

– Мы, баптисты, в это не верим, – заявила она, перебрасывая руку поперек моей груди и утыкаясь твердым подбородком мне в голые ребра. – Этот, как его, Аристотель отменил сегодня занятия. Его, мол, тошнит от звуков собственного голоса, он себя слышать больше не может.

– Мне-то тебя научить нечему, – сказал я, ощутив привычный трепет.

– И не страшно, – согласилась Клэр. – Я тебя надолго не задержу. Тебе станет скучно со мной, ты начнешь повторяться. И меня это вытолкнет отсюда.

Ну что же, примерно так и случилось.

Одним мартовским утром я пришел в офис пораньше (как обычно), чтобы заполнить бланк предложения для назначенного на тот день показа. Клэр, почти закончившая учебу на курсах, которые позволяли ей получить диплом риелтора, сидела за своим столом и читала. Ей всегда было непросто заводить в офисе разговоры о личных материях, тем не менее, едва я уселся, она встала – персикового цвета блузка и джемпер, красные туфли на высоких каблуках, – подошла к моему столу у окна, присела и самым будничным тоном поведала, что познакомилась на этой неделе с мужчиной, адвокатом по долговым обязательствам, зовут его Мак-Суини, и решила начать «встречаться» с ним, перестав, соответственно, «встречаться» со мной.

Я, помнится, был ошеломлен совершенно: во-первых, ее достойной расстрельной команды определенностью, а во-вторых, тем, какую боль ощутил, услышав об ожидавших меня перспективах. Впрочем, я улыбнулся, покивал, как будто и сам помышлял о чем-то подобном (разумеется, не помышлял), и сказал, что, на мой взгляд, она, скорее всего, права, да так и улыбался дальше совсем уж фальшиво, пока у меня не свело щеки.

Клэр добавила, что наконец рассказала обо мне матери, и та сразу велела ей, в «грубых», по словам Клэр, выражениях, бежать от меня как можно дальше (дело было не в моем возрасте, уверен), даже если для этого придется проводить дома одинокие ночи, или уехать из Хаддама, или подыскать другую работу в другом городе, – лекарство чрезмерно сильное, заметил я. Я бы просто отошел в сторонку, надеясь, что она будет счастлива, и радуясь, что провел с ней то время, какое провел, хотя, сказал я, не думаю, что мы с ней совершали нечто сверх того, что веками делают друг с дружкой мужчины и женщины. Это мое замечание рассердило ее (да, в спорах Клэр никогда сильна не была). Поэтому я просто примолк и улыбнулся ей как умалишенный, словно желая сказать (наверное, и желал) «прощай».

Почему я не протестовал, точно понять не могу, ведь я был уязвлен – и нанесенный мне удар пришелся на удивление близко к сердцу, – я коротал последующие дни, сочиняя на пробу сценарии будущего, в котором жизнь будет не так дьявольски жестока, и утешался тем, что эта внезапная, неправдоподобная новость, возможно, дала мне последние ингредиенты, коих недоставало для того, чтобы узнать любовь истинную и вечную, – а в таком разе Клэр принесла в жертву условностям свое вершинное жизненное достижение из тех, что уготованы лишь немногим людям, отважным и свободным от предрассудков. Однако несомненная правда состояла в том, что мое идиллическое постоянство основывалось лишь на очевидной невозможности долгого присутствия Клэр в моей жизни, а это означает в конечном счете, что она была не более чем исполнительницей одной из главных ролей в мелодраме Периода Бытования, сочиненной мной самим (гордиться ей тут особенно нечем, роль Клэр не слишком отличалась от моей эпизодической роли в ее недолгой жизни).

После нашего короткого прощания она вернулась за свой стол и снова углубилась в риелторские руководства. Отношения наши круто изменились, однако мы просидели за столами еще полтора часа, работая! Приходили и уходили коллеги. С некоторыми мы вступали в оживленные и даже шутливые разговоры. Один раз я задал ей вопрос о порядке аннулирования банками права выкупа заложенного имущества, и Клэр ответила мне охотно и спокойно, как и следует отвечать в любой хорошо организованной фирме, цель которой – извлечение прибыли. Никаких других разговоров мы с ней не вели, и, разобравшись с бланком предложения, я позвонил паре возможных клиентов, частично заполнил кроссворд, написал письмо, надел пиджак, несколько минут побродил по офису, обмениваясь остротами с Шаксом Мерфи, и отправился в кафе «Спот», откуда на работу уже не вернулся, – а Клэр (я полагаю) так и сидела за столом, сосредоточенная, словно исповедник. Вот, собственно, и все.

В скором времени она и адвокат Мак-Суини обратились в приятную, жизнерадостную одно-расовую достопримечательность нашего города. (В офисе, бывшем, разумеется, единственным местом, где я с ней встречался, она обращалась ко мне с ненужной, на мой взгляд, уважительностью.)

По всеобщему мнению, двум этим людям повезло в том, что они нашли друг друга, ведь привлекательные представители их расы редки, как алмазы. Кое-какие предсказуемые трудности помешали им пожениться сразу: хваткие взрослые дети Эда подняли шум по поводу возраста и финансового положения Клэр (Эд, естественно, человек моих лет и при деньгах). В Канога-Парке бывший муж Клэр, Вернелл, объявил себя банкротом, подпадающим под действие статьи 11, и попытался добиться пересмотра судебного решения об их разводе. В Мобиле умерла бабушка Клэр, ее мать сломала бедро, а младшего брата посадили в тюрьму – обычный утомительный набор посягательств жизни на человеческую свободу. В итоге все уладилось бы и Клэр с Эдом смогли бы пожениться, подписав ясно сформулированный брачный контракт. Клэр перебралась бы в большой, поздневикторианский дом Эда на Кромвель-лейн, получив в свое распоряжение цветник и машину получше, чем ее «хонда-сивик». Двое ее детей учились бы в одной школе с белыми детьми и со временем забыли, что между ними есть разница. Она продолжала бы продавать кооперативные квартиры, став настоящим докой по этой части. Взрослые дети Эда в конце концов поняли бы, что она честная, прямая, хоть иногда и чересчур уверенная в своей правоте женщина, а вовсе не провинциальная золотоискательница, на которую им следует натравить своих адвокатов. Со временем она и Эд наладили бы приятную, отчасти уединенную пригородную жизнь – небольшое число знакомых, регулярные обеды с ними, совсем уж малое число близких друзей, – жизнь в обществе друг друга; многие выложили бы изрядную сумму, чтобы устроить себе такую, да все как-то не получается, потому что дни их слишком наполнены богатыми возможностями, от которых они ну никак не могут отказаться.

Да только как-то весной Клэр отправилась в «Фазаний луг» и совершенно в духе нашей профессии попала в дурную ситуацию, из которой вышла такой же мертвой, как мормонский путешественник, вынесенный недавно в черном мешке из 15-го номера.

И, лежа в постели, еще живой, под проворными струйками химически охлажденного кондиционером воздуха, овевающими мои простыни, я пытаюсь найти утешение, защиту от чувств, в которые погружают меня и память, и события этой ночи, а именно: ты в тисках, ввергнут в чистилище и не можешь даже пальцем шевельнуть, чему наглядный пример твой тет-а-тет с мистером Тэнксом в смертоносной ночи, ваша общая неспособность высечь искру, найти друг для друга убедительные, ободряющие слова, прийти на помощь. И даже наблюдая, как другой человек уходит в пустую потусторонность, вы не в силах поделиться надеждами на будущее. А были бы в силах, у вас на душе, глядишь, и полегчало бы.