Джошуа - Микита Франко

Меня за это тоже дразнили, потому что ягоды были для девочек, а фрукты — для мальчиков, но я очень хотел ягоду, и мне разрешили, но…

Это стало главной причиной травли.

Но тогда драки не случилось, потому что толстяк, испугавшись Джошуа, присмирел, и с опаской посматривая на нас, смылся.

— А потом… — запальчиво продолжаю я, запыхавшись — из-за ваты в легких, — а потом… я помню уже стоматологию.

— А там что?

А там… А там нужно было вырвать зуб. Тридцать первого августа — перед вторым классом.

Когда я пожаловался маме на боль в правом верхнем ряду, она с силой надавила мне на подбородок, вынуждая открыть рот, и, быстро заглянув в него, сказала:

«Молочный. Можно вырвать»

Для меня это было не так легко, как для неё: я затрясся от ужаса. Представьте, что это такое для ребенка восьми лет — пойти к стоматологу. И она сказала, что я пойду туда один, потому что них с отцом — рабочий день.

Помню, как стоял позади неё в родительской спальне, а она красила ресницы, сидя за туалетным столиком, и ровным тоном говорила:

«А в чём проблема? Пешком пять минут. И за ручку тебя держать уже стыдно»

Я говорил, что не пойду один, потому что мне страшно, а мама отвечала:

«Ты всего боишься, ну а что теперь? Жить-то как-то надо»

— Мама не любила мою трусость, — поясняю для Алии.

На её лице читается удивление, но мне не хочется, чтобы она думала, будто моя мать какая-то… неблагополучная. Ей просто не нравилась слабость, она и себе никогда её не позволяла, а мужчинам — тем более.

В её глазах я был мужчиной, даже в восемь лет.

«Если не вырвешь зуб, инфекция пойдёт дальше — в мозг, — спокойно сообщала мама, подкрашивая тушью глаз. — Заболеешь менингитом и умрёшь. А если не умрёшь, останешься умственно-отсталым, а тебя природа и так не наградила»

Я понял её слова, как «останешься тупым и безмозглым». Наверное, это она и хотела сказать, и оказалась успешна в своей доходчивости. Такая перспектива напугала сильнее детской поликлиники, и я спросил, можно ли взять с собой хотя бы Джошуа.

Мама устало ответила, что я пойду один. Я заспорил, а она иронично спросила:

«А что, Джошуа в школе больше не учится? Случились какие-то изменения в его биографии?»

Я объяснил, что первого сентября в школах линейка — ничего важного. Не помню, что она мне ответила, но на следующий день Джошуа пошел со мной, и всю дорогу объяснял, что в кабинете стоматолога ничего страшного не произойдет, и вообще: «Бояться — глупо. Ты еще не знаешь, что там будет, а уже боишься. Получается, боишься того, что сам придумал». Я потом с этими словами заходил в кабинет, и выдержал только потому, что повторял про себя: бояться — глупо.

Дома, когда родители вернулись с работы, я похвастался перед ними лункой во рту, а мама закатила глаза и спросила у отца:

«Ты считаешь нормальным, что он такой?»

У меня улыбка с лица сползла, как в мультиках: когда кто-то плавится на жаре и его лицо стекает вниз. Вот у меня тогда буквально наяву это случилось. Я себя таким увидел со стороны.

Она объяснила, что я пугаюсь ерунды, и когда справляюсь с ерундой, незаслуженно считаю это героизмом.

«Но ты не герой, — говорила она. — Это всего лишь молочный зуб»

Еще она что-то говорила про ответственность: я не беру на себя ответственность, вечно витаю в облаках, мужчины так себя вести не должны…

Она звучала так, словно делала над собой усилия, и теперь я думаю, что она пыталась подавить в себе отвращение ко мне.

У неё не получалось. Чем сильнее она старалась, тем яснее я видел, что противен ей.

Я помню, как она поймала мой взгляд и вздохнула, ей будто бы стало стыдно за эти мысли. Она сказала, словно попыталась помириться:

«Это не значит, что нужно быть задирой. Просто мне кажется… В тебе нет чего-то важного»

— Того, что делает мужчину — мужчиной, — говорю я, вспоминая тот разговор. — Если у меня этого нет, значит, на меня нельзя положиться. Это её слова.

— А отец? — уточняет Алия. — Он там присутствовал?

— Он сказал: «В восемь лет ещё ничего непонятно».

— Получается, заступился?

Пожимаю плечами: не такой защиты мне бы хотелось. Но мама тогда ответила:

«Хорошо, что ты его понимаешь. Я его не понимаю вообще. Он как будто не мой сын».

Алие этот кусок разговора пересказывать не стал — слишком тяжелые слова, чтобы я мог повторить их без слёз. Может быть, в другой раз.

— И тогда… — начинает она, а я продолжаю:

— И тогда они придумали отдать меня на дзюдо.

Джошуа — Джошуa [7]

Это место похоже на спортивный зал, где проходили уроки дзюдо, только здесь никогда не загорается свет. Единственный его источник — окно под потолком. Из него бьют солнечные лучи, падая на мягкие маты прожекторными полосками, и для того, чтобы стать главным, нужно подойти к нагретому квадрату под окошком, а потом посмотреть вверх. Свет будет резать глаза, нужно перетерпеть с полминуты, пока пространство вокруг не начнёт исчезать, а тело обретать форму. Ощущения, как после долгого пробуждения: ты приходишь в себя, шевелишь одним пальцем, затем другим. Начинаешь чувствовать.

Ночью он спит, и под лучом в спортивном зале никого нет; я могу легко приходить и уходить, когда захочу.

Но сейчас там стоит он. Мне придется вытолкнуть его, чтобы занять место. Придется сделать ему не по себе.

Я легок и бестелесен: могу взмывать вверх и стелиться по полу, проходить сквозь объекты и принимать любую форму, влетать в его тело и окутывать тревогой. Могу всё.

Когда приближаюсь ближе, слышу шум голосов, шорох бумаги, звуки работающего принтера. За пределами сознания простилается канцелярский мир, я еще никогда не был к нему так близко.

Занимаю место под солнечными лучами — там же, где стоит он, как будто его здесь нет. Пытаюсь слиться с его телом, но чувствую сопротивление: он не пускает меня. Слышу голос, его голос — он с кем-то говорит.

— Мама, ты что, не понимаешь… — звук, словно через сломанный радиоприёмник, не могу полностью разобрать речь.

Я думаю: «Не нужно с ней разговаривать. Мама тебя не любит». Он слышит мои мысли, он считает, они — его. Чувствую, как сопротивление слабеет, его легко растревожить. Прежде, чем я влечу в сознание, присваивая