Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

привередничать начинают, к другой молодой госпоже в супруги идти не хотят: им такую, как ты, теперь подавай... Закругляйся с гульбой. Вот в нынешний же Йорлагсдааг первого супруга себе и подыскивай. Да подходи к выбору с умом: он старшим у тебя будет, все остальные — так, на подхвате. Как у меня с Дуннгаром было: как его первого взяла, так он старшим над остальными и остался. Есть у тебя кто на примете?

При словах «им такую, как ты, теперь подавай» Збирдрид самодовольно приосанилась. Иначе и быть не могло: разве кто-то мог превзойти её по страсти, по непобедимому напору, по грубовато-бесцеремонной, но такой покоряющей ласке? Местные девушки, её ровесницы, ей в подмётки не годились. Разве парень мог, хотя бы раз отведав её любви, захотеть потом кого-то другого? Збирдрид-завоевательница задирала планку недостижимо высоко. Да какие там соперницы?! Она — неукротимый огонь, а они все — еле живые, квёлые, сонные, кто ж таких захочет? Не было у неё конкуренток, все парни были её! Да, по всем окрестным сёлам катилась слава неутомимой и неугомонной Збиры... Завидев её, парни кричали: «Спасайся, кто может!» — а сами, шельмецы, мечтали хоть разочек побывать в её объятиях.  

Но вот с нежной и хрупкой Онирис у неё вышла незадача. Если парней Збирдрид щёлкала между делом, как орешки, то сестрёнка была совсем другого рода «блюдом». С самого незапамятного детства они вместе мокли под дождями в горных прогулках, купались в реках и озёрах, вдыхали дым костров на привалах, валялись на траве и бегали наперегонки... В телесной силе Збирдрид всегда побеждала, но разве в этом было дело? Дело было в том удивительном чувстве, которое её охватывало, когда мягкие прохладные ладошки Онирис касались её невесомо, ласково и трепетно; в рассветной чистоте её больших и светлых, как горные озёра, глаз; в серебристых бубенчиках её чарующего смеха, рассыпающегося гроздьями росинок по траве и цветам. Всё это Збирдрид знала и любила с детства, но в детстве ещё не понимала природы своих чувств к сестрёнке. Она не понимала, что означало вот это трепетное, щекочущее, ясное, как первый утренний луч, щемяще-сладкое ощущение под сердцем... Збирдрид росла, взрослела, а вместе с ней взрослели и её чувства. Бывая по делам в городе, слыхала она о таких парах, когда женщина берёт в супруги особу одного с нею пола, и это смутно волновало её, щекотало шёпотом внутреннего голоса: «Вот оно, то самое!» Это было то, чего она хотела с Онирис: чтоб та стала ей не сестрёнкой, а женой. В сельской местности это было ещё очень мало распространено, но раз закон разрешал, то почему бы и нет?

Но приехала из города эта госпожа корком — щеголеватая, наглая и стриженая, с сильным и звучным, как горный водопад, смехом, с жизнерадостным оскалом крепких и здоровых клыков, с повадками смелого, осознающего свою силу зверя — и Онирис подпала под эти чары. Всё, что Збирдрид так трепетно любила: ласку прохладных ладошек, чистоту глаз-озёр и бубенцы смеха — всё нахально забрала себе эта стриженая навья-капитан, судя по всему — из той же породы завоевательниц, что и сама Збира.

Но хуже всего было то, что эта городская нахалка, эта обаятельная морская волчица была опасна для Онирис. Едва приехала — и сразу же довела её до недуга! Она и не думала её беречь, холить и лелеять, как следовало. Похоже, всё, что она умела — это трепать Онирис нервы, заставлять страдать и трепыхаться от боли её сердечко, а самые прекрасные на свете глаза — проливать слёзы. И вот этой вот бессердечной хищнице матушка Бенеда хотела отдать сестрёнку?! Серьёзно?! Может быть, Збирдрид чего-то не понимала, не могла постичь всей глубины матушкиных соображений и величественного размаха её мудрости; во всём остальном она родительницу слушалась и равнялась на неё, но вот в этом не могла и не желала соглашаться.  

А на вопрос матушки о том, есть ли у неё на примете кандидаты в мужья, она ответила:

— Есть парочка, но я пока точно не решила.

— Ну, так решай, определяйся, — сказала родительница. — Со строительством мы тебе пособим. Если поднажать — думаю, к зиме собственным кровом обзаведёшься. А коли кого-нибудь выберешь в этот Йорлагсдааг — пускай пока с нами поживёт, место для него найдётся. И строить заодно станет помогать.

А в это время Онирис, ещё облачённая в ночную рубашку, с убранными под чепчик волосами, сидела на постели, а Эллейв, стоя перед нею на коленях, приникла головой к её груди.

— Прости меня, моя родная, — шептала она. — И у тебя, самое драгоценное на свете сердечко, прошу прощения... Вместо того чтобы беречь и лелеять, чуть не остановила тебя, моё маленькое, моё бесценное, сокровище моё...

Онирис, нежно гладя и приминая ладонью её ёжик, вздыхала:

— Не надо, Эллейв, ты не виновата.

— Виновата, радость моя, виновата, — сокрушённо и печально проговорила та. — Надо было сперва успокоиться, утихомирить чувства, а только потом уж к тебе идти. А я тебя разбудила, напугала...

— Всё обошлось, моя хорошая, не казнись, — мягко утешала её Онирис.

— Чудом обошлось, чудом! — покачала головой Эллейв, сокрушённо вздохнув и нежно погладив суставами пальцев щёки возлюбленной. — А если бы не обошлось?! Как мне жить с сознанием, что я сама тебя погубила, счастье моё?! Тогда мне осталось бы только одно — искать в море смерти.

— Нет, нет, не говори так! — воскликнула Онирис, нежно вороша светлый пушок её отросших бакенбард. — Даже не думай, гони даже тень такой мысли! Теперь всё будет хорошо. Я люблю тебя больше жизни, мой самый родной на свете волк...

Эллейв, трепеща ресницами, прикрыла глаза. Когда она их открыла, в них мерцала нежность звёздной бездны, задумчиво-влюблённой, восхищённой.

— Когда ты так говоришь, у меня в груди будто цветочные головки покачиваются и щекочут моё сердце лепестками, целуют его, — проговорила она, обдавая дыханием губы Онирис. — Твои глаза целуют моё сердце, любовь моя.

Одно тёплое, трепещущее мгновение, наполненное взволнованным дыханием — и их губы соединились сперва проникновенно-нежно, а потом взаимная ласка их уст набрала страсть и чувственность. Погружаясь в поцелуй, как в сладкий десерт, Эллейв забиралась шаловливыми пальцами под рубашку Онирис.

— Ты такая тёпленькая после сна, такая мягкая, как парное молочко, — шептала она с жарким дыханием. — Я так хочу в тебя окунуться, милая...