В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

окном, выходящим в темнеющий огород и на стену леса. Воздух стоял спертый, пропитанный запахом старого дерева и пыли. Игорь быстро разложил свои нехитрые пожитки: ноутбук на грубый стол, рюкзак в угол. Через тонкий пол доносились приглушенные звуки жизни, странно приглушенные, как будто все передвигались на цыпочках: скрип половиц, глухой стук чугунка о плиту, тихое бормотание старухи Агафьи — монотонное, как заклинание. Он прислушался, уловив обрывки: «…не ходи… не зови… земля сырая… кровь холодная…» Бред старого человека? Или молитва-оберег?

Спустившись вниз, Игорь застал последние приготовления к ужину. Агафья, возрастом под 70, маленькая, ссохшаяся, как прошлогоднее яблоко, с острым, морщинистым лицом и не по годам живыми, почти горящими черными глазами, мельтешила у печи. Ее руки, костлявые и быстрые, как у паука, ловко управлялись с чугунками. На ней было темное, выцветшее платье и вытертый фартук. Ее черные глаза на мгновение уставились на Игоря с немым, недобрым оцениванием, прежде чем она отвернулась, продолжая свое бормотание. Запах тушеной картошки, лука и топленого молока смешивался со стойким запахом ладана.

Во дворе, в сгущающихся сумерках, Александр и Иван, брат Татьяны, заканчивали хозяйственные дела. Александр, лет тридцати пяти, коренастый, мощный, с обветренным, замкнутым лицом и темными глазами, смотревшими куда-то сквозь мир, с силой вколачивал колышек у покосившегося плетня. Каждый удар тяжелого молота отдавался глухим стуком, слишком громким в тишине. Иван, тоже, судя по всемпу, разменявший четвертый десяток, более тщедушный, с нервным лицом и бегающим взглядом, поил лошадь. Он украдкой поглядывал на дом, на лес, порой озираясь от шороха в кустах. Их молчание было не просто отсутствием слов — оно было плотным, пропитанным усталостью и чем-то еще — ожиданием?

— К ужину, — тихо, почти беззвучно, позвала Татьяна, возрастом с Александра, появившись в дверях. Она стояла, опершись о косяк, худая, как тень, в простом темном платье. Ее лицо было серым от усталости, где запавшие глаза, потухшие и пустые, выдавали жизнь. Голос ее был хрипловатым, словно выдавленным наружу с усилием. Она мимоходом посмотрела на Игоря, ее взгляд скользнул по комнате.

Стол в горнице был грубым, некрашеным. На нем уже стояли миски с дымящейся картошкой в мундире, тарелка с крупно нарезанными солеными огурцами, горбушка черного хлеба. В красном углу, перед потемневшими ликами икон, теплился огонь лампадки, ее дрожащий отблеск скользил по стенам, создавая зыбкую тень. Воздух был прохладным, но эта прохлада несла какую-то затхлость. Никакого уюта, только необходимость еды.

Все собрались молча. Александр вошел, тяжело ступая сапогами по половицам, сбросил на лавку телогрейку. Его лицо было каменным, но в глазах, мельком бросивших быстрый, острый взгляд на иконы, читалось напряжение. Он сел, уставившись в стол. Иван протиснулся следом, сел на краешек лавки, скрючившись, словно стараясь занять как можно меньше места. Его пальцы нервно перебирали крошки хлеба на столе. Петр, бледный мальчик лет шести с огромными, слишком взрослыми для его возраста темными глазами, прижался к бабке Агафье, которая стояла у печи, разливая по мискам молоко из глиняного крынки. Глаза Пети с любопытством и смутной тревогой разглядывали Игоря — чужака в их простом мире. Татьяна села напротив мужа, ее руки лежали на коленях, сцепленные в замок. Она не смотрела ни на кого.

Игорь чувствовал себя незваным гостем на поминках, которые еще не начались. Гнетущая тишина давила на барабанные перепонки. Он попытался завести разговор, профессионально, нейтрально:

— Хороший у вас конь, Александр. Сильный вид. В лесу помогает?

Александр медленно поднял глаза. Они встретились с Игорем на долю секунды — темные, пустые, как колодцы.

— Лес, — глухо бросил он и снова уставился в трещину на столешнице. Больше ничего.

Иван быстро кивнул, но промолчал. Татьяна не пошевелилась. Только Агафья, ставя перед Игорем миску с молоком, пробормотала что-то невнятное. Петр болтал ножками под лавкой, его взгляд то и дело ускользал к темному окну, за которым постепенно сгущалась ночь.

Ужинали в висевшем густом молчании, прерываемом только стуком ложек о глиняные миски, громким жеванием Александра, тихим сопением Пети и бормотанием Агафьи у печи. Каждый звук казался громким. Игорь ловил себя на мысли, что сам жует как можно тише. Он отмечал детали для будущего очерка: «Страх здесь — осязаем. Он в каждом жесте, в избегании взглядов, в гробовой тишине за столом. Они не скорбят — они ждут. Ждут, когда минует опасность. Какого черта они боятся?!» Рационалист в нем злился на эту иррациональную панику, но атмосфера дома, настраивала на минорный лад. «Девять дней… Кровь пил…» — помнил он слова Николая.

Татьяна вяло начала собирать пустые миски. Александр мрачно разглядывал узор трещин на столе, будто читал в нем судьбу. Иван тихонько икал от съеденного. Агафья возилась у печи. В этот момент Петр, глядя в окно, где уже вовсю отражался свет из комнаты и усталое лицо его матери, громко, отчетливо, с детской непосредственностью спросил:

— Мам, а где дедушка Никифор? Когда он с кладбища домой придет? На девятый день?

Тишина разлилась.

Она не наступила — она обрушилась всем своим ледяным, невыносимым весом. Воздух в избе мгновенно сгустился, стал вязким, как смола, затрудняя дыхание. Время словно остановилось.

Звяк! Ложка, которую держала Татьяна, тихо звякнула о край миски и упала на стол, покатившись с глухим стуком. Молоко из опрокинутой миски медленной белой речкой поползло по грубой доске.

Александр поднял голову. Очень медленно. Шея его напряглась, как канат. Его лицо окаменело, превратившись в неподвижную маску. Но в глазах — в этих пустых, отрешенных глазах — вспыхнуло нечто. Не гнев. Не ярость. Чистый, первобытный, леденящий страх. Такой силы, что Игорь инстинктивно отпрянул.

Агафья вскрикнула — коротко, пронзительно, как раненый зверь. Она резко бросилась к Пете, с силой зажала ему рот своей костлявой, узловатой ладонью. Ее черные глаза полыхали не злобой, а паническим ужасом, обращенным не к ребенку, а куда-то в темный угол, в окно, в невидимую угрозу.

— Тихо! — прошипел Александр. Звук вышел из его горла низким, хриплым, напряженным. Он не кричал. Каждое слово било, как молот: — Молчи. Не зови. Не смей. До девяти дней. Никогда. Слышишь? Никогда.

Петр не заплакал сразу. Он замер, его глаза, полные непонимания и внезапного страха перед этой столь резкой реакцией взрослых, широко распахнулись. Потом его маленькое тело задрожало, и он разрыдался — не громко, а тихо, жалобно, испуганно всхлипывая, пытаясь вырваться из железной хватки бабки.

Татьяна, побледневшая, бросилась