В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

к сыну. Ее движения были резкими, отчаянными. Она мягко, но настойчиво отвела костлявую руку Агафьи от рта Пети и прижала его к себе, прижимая его лицо к своему темному платью, пытаясь заглушить его всхлипы. Сама она не плакала. Ее глаза были сухими и огромными от страха, уставившимися куда-то внутрь себя.

Игорь замер. Его рука, машинально потянувшаяся к карману, где лежал диктофон — он включил его в начале ужина, «на всякий случай» — оцепенела. Это был не бытовой конфликт. Не крик на ребенка. Это было что-то непонятное, отчаянное. Защита против невидимой угрозы. Страх перед именем был не суеверием — он был физиологической реакцией, почти мистической по своей силе и синхронности. Он видел этот страх — в окаменевшем лице Александра, в паническом взгляде Агафьи, в смертельной бледности Татьяны, в бессильном всхлипывании Пети. Он чувствовал его в воздухе, ставшем холодным и тяжелым, как свинец.

«Никифор». Банальное имя. Произнесенное ребенком. Оно сработало как спусковой крючок для коллективного психоза. Рационалист в Игоре бушевал: «Бред! Истерика! Детская психотравма!» Но все-таки что-то его зацепило. Он вспомнил слова этнографа: «Память земли страшна. И то, что в ней застряло…» В этом доме, под шум ветра за стеной и всхлипы мальчика, под гнетом немого ожидания девяти дней, его разум, такой уверенный в своей просвещенности, впервые почувствовал глубокий, первобытный холод сомнения. Что, если они действительно боятся не зря?

Глава 2

Новый день в Глухове был самым будничным. Воздух, густой и спертый, словно пропитанный испарениями болот и тлением прошлого, висел неподвижно. Солнце, бледное и безжизненное, пробивалось сквозь пелену низких облаков, не грея, а лишь подчеркивая унылость пейзажа. Игорь вышел из дома Смирновых, стараясь не шуметь — внутри царила все та же гнетущая тишина ожидания. Александр и Иван уже были во дворе, молча кололи дрова. Каждый удар топора отдавался глухим, слишком громким эхом. Татьяна вышла подоить коз — ее движения были медленными, механическими, на лице было выражение нервной усталости. Агафья после завтрака сидела на крыльце, ее черные глаза, горящие лихорадочным блеском, неотрывно следили за Игорем, а губы беззвучно шевелились, что-то шепча. Петя, бледный и тихий, сидел у ее ног, рисуя палочкой в пыли.

Игорю нужно было пространство, воздух, хоть какой-то отрыв от этой атмосферы всеобщего паралича. Он взял фотоаппарат, профессиональный, с хорошим зумом — «для колорита», и направился к развалинам церкви Святого Пантелеймона, видневшимся издалека. Мысленно он составлял план: «Развалины — визуальный символ упадка и архаичного страха. Кладбище — материальное воплощение местного культа смерти. Нужны кадры мрачной атмосферы, детали разрушения. Может, встречу кого-то из местных, кроме этой семьи?»

Дорога к церкви шла мимо заброшенных домов. Они стояли как скелеты былой жизни: почерневшие срубы с провалившимися крышами, зиявшие пустотой оконные проемы, заросшие бурьяном дворы. Игорь заглянул в одно из окон. Внутри — хаос гниющих балок, обвалившейся штукатурки, и… неожиданный предмет: детская люлька, покрытая толстым слоем пыли и паутины, одиноко стоящая посреди руин. «Колорит. Уходящая жизнь. Отлично для фото.» Он поднял камеру, щелкнул затвором. Звук был неестественно громким в тишине.

Развалины церкви предстали во всей своей мрачной красе. Темные, обгоревшие кирпичи стен вздымались к небу, как обломки кораблекрушения. Крыши не было, лишь торчавшие, почерневшие стропила. Колокольня, лишившаяся верхушки, зияла пустым глазом. Внутри царил хаос обрушившихся сводов, груды битого кирпича, щебня и земли, поросшей чахлой крапивой и лопухом. Воздух здесь был каким-то особенно мертвым — тяжелым, холодным, пропитанным запахом вековой пыли, сырой глины, плесени и чего-то еще… сладковато-кислого, тленного, что пробивалось из-под завалов. «Склеп судьи где-то здесь, под ногами,» — вспомнил Игорь рассказ этнографа. Рационалист тут же парировал: «Гниль, грибок, разложившаяся органика за 150 лет — вот и весь запах.»

Он начал осторожно пробираться по руинам, щелкая камерой: обвалившийся алтарь с остатками фрески, со стертым лицом святого, остались только глаза, смотревшие пусто, груда камней с едва читаемой надписью «Помяни…», ниша в стене, похожая на замурованный вход в склеп. И вдруг… он услышал звук. Не скрип и не стук. Глухой, влажный шорох. Как будто что-то тяжелое, облепленное грязью, медленно волочилось по камням под завалом, слева от него. Игорь замер, прислушиваясь. Сердце невольно застучало чаще. «Крыса? Или камень просел?» Шорох повторился. Ближе. Прямо под грудой битого кирпича у стены. Он подошел, настороженно. Шорох прекратился. Только тишина, далекий гул мошкары и его собственное дыхание. «Воображение. Нервы после вчерашнего. Эффект места.» Он с силой пнул ногой груду кирпичей. Ничего. Только пыль осела. Но ощущение чужого присутствия, чего-то невидимого, наблюдающего за ним из мрака завалов, не покидало. Он поспешил выбраться наружу.

Старое кладбище примыкало к руинам церкви. Оно было еще более заброшенным и унылым. Покосившиеся, почерневшие деревянные кресты, полуразрушенные каменные плиты, вросшие в землю и покрытые толстым слоем мха и лишайника, словно коростой. Многие могилы просели, обнажив темную, почти черную землю. Некоторые холмики были вовсе сровнены с землей. Запах прелой листвы, влажной земли и того же сладковатого тления висел здесь особенно сильно. Игорь шел по едва заметной тропинке, фотографируя: статую опрокинутого ангела с отбитым лицом, плиту с выщербленной надписью «Раба Божия…», обломки человеческих костей, белевшая у корней вывороченной бурей старой осины — видимо, размытая могила. «Земля не держит,» — подумал он с внезапной жутью.

Именно здесь, у подножия той самой осины, рядом с костями, он и встретил старика. Тот сидел на обломке надгробной плиты, опираясь на толстую, суковатую палку. Казалось, он вырос из земли, как еще один почерневший памятник. Лет ему было не определить — за восемьдесят, наверное. Лицо — морщинистая карта прожитых лет, кожа — темная, как дубленая кожа, глубоко запавшие глаза, мутные, почти слепые, но в них тлел крошечный огонек какого-то внутреннего знания. На нем были лохмотья, больше похожие на мешки, перевязанные веревкой, и стоптанные валенки не по сезону. Он жевал что-то беззубым ртом, не глядя на Игоря.

— Добрый день, — осторожно поздоровался Игорь, останавливаясь в нескольких шагах. Фотоаппарат висел на груди.

Старик медленно повернул мутные глаза в его сторону. Долго всматривался, будто пытаясь разглядеть сквозь туман.

— День? — хрипло пробурчал он. Голос был сухим, как шелест мертвых листьев. — День он тут не бывает добрым. Ночь — и то страшнее. — Он плюнул темной слюной на могильную землю. — Чужой? Чай, из города?

— Журналист, — представился Игорь, стараясь говорить громче и отчетливее. — Пишу про ваши места. Про