Джошуа - Микита Франко

не работает! Судебная система существует не просто так!

— Да, — кивает Джошуа. — Она существует для того, чтобы жирные чинуши и прочие госслужащие могли легально совершать преступления. Так этим и займись, прокурор.

Смотрю на него, не веря, что это правда происходит. Вчера я узнал, что меня насиловал тренер, а сегодня, что я убиваю людей. Это невыносимо. Невозможно вынести о себе столько знаний. Это сводит меня с ума. Нет, я уже сумасшедший. Я снова расколюсь. Я распадусь на тридцать личностей, и каждая из них будет сумасшедшей.

Я смотрю на пистолет в своей руке.

— Ты сломал мне жизнь, — шепчу едва слышно.

— Нет, — качает головой Джошуа. — Это был не я.

Я знаю, что он хочет этим сказать. Он хочет сказать, что это был он.

И это, конечно, правда.

— А про это, — он выдергивает пистолет из моей руки, — даже не думай, — и прячет его обратно в сейф.

Я вижу, как он меняет пароль.

Джошуа — Джошуa [21]

Плохие новости: после эзотерической мути, которую произвела над нами его психологша, с нами что-то случилось. Не могу теперь от него отвязаться. Не могу без него действовать. Не могу отойти от него дальше, чем на три метра. Могу войти в квадрат и смотреть на мир из его тела, но не могу его вырубить. Если смотрю я — он тоже смотрит. Мы действуем теперь только вместе.

Мне так не нравится. Хочу свободы.

Когда возвращается его придурочный Владик, Дима шипит на меня: уйди. Я не знаю, как уйти. Говорю ему, что сам не рад, но куда мне деться из этого воспаленного мозга? Он говорит:

— Выйди из комнаты.

Я выхожу, но за пределами комнаты оказывается не комната, а спортивный зал: опять попадаю в замкнутое пространство нашего сознания. Мы неотделимы. Когда один из нас пытается скрыться от другого, он попадает сюда.

А здесь мне больше не нравится. Тут не так, как было раньше. На матах сидит изнасилованный ребенок: он теперь всё время здесь. Когда я захожу, он поворачивается в мою сторону, и смотрит-смотрит-смотрит, бесконечно, без перерыва. Всё время плачет, и всхлипывает, и шмыгает носом.

Я пробовал с ним разговаривать, но он не отвечает. Если на него наорать — он плачет еще сильнее. Если говорить спокойно — врубает дурачка.

Я спрашиваю:

— Ты откуда здесь?

Он говорит:

— Я всегда здесь был.

Это неправда. Я его раньше здесь не видел.

Не могу с ним в одном пространстве, поэтому ухожу, а в другом пространстве он там с ним! С Владиком. Сюсипуси разводят, аж тошнит.

Сижу с ними в гостиной, пока Влад, ужиная, рассказывает о прошедшем дне. Говорит, что защищает мать, убившую своего новорожденного ребёнка — послеродовой психоз не доказан, но будет пытаться давить на это. Адвокат, значит. Я одобрительно киваю Диме:

— Хорошая партия.

Он смотрит на меня. Молчит. Я сижу в другой части комнаты, далеко от Влада, и его гляделки со мной выглядят нелепо.

— Ты на что смотришь?

Я же говорю.

Он отворачивается, качает головой.

— Ни на что, — быстро переключается на разговор. — А что она сама говорит: почему она это сделала?

— Говорит, что не помнит. Но там странные показания у мужа…

Я смотрю, как он жует жареную картошку из своей тарелки, и гадаю, могу ли утянуть у него одну. Поднимаюсь с дивана, подхожу к столу, лезу в его тарелку. Забираю картофельный ломтик и возвращаюсь к дивану. Влад смотрит не на меня, на Диму, и, смеясь, отвечает:

— Ты же говорил, что не голодный.

Дима опять оборачивается на меня, хмурит брови — ну дурак, ну как это выглядит! Решил молчать, так хоть веди себя правдоподобно.

— Да на что ты смотришь?

Опять это резкое движение, дурацкое качание головой:

— Ни на что.

Это просто кошмар, какой он подозрительный. Он такой подозрительный, что его хочется подозревать, даже когда он ничего плохого не делает. Ему нельзя доверять убийства. Я бы даже ограбление бабульки ему не доверил.

Влад уходит на кухню, гремит там посудой, шумит чайником, и Дима шепчет мне:

— Ты можешь залезть обратно в мой мозг? Чтобы я не смотрел на тебя.

Напоминаю:

— Это наш мозг.

— Мой.

Он как ребёнок. Но я иду ему навстречу. Я уже понял, как это делается.

Выхожу из комнаты, оказываюсь в спортзале, бросаю взгляд на изнасилованного нюню-размазню на матах, встаю в теплый квадрат света на паркетном полу, поднимаю глаза к солнечным лучам. Сейчас мы соединимся. И станем разными сознаниями в одном теле.

«Получилось?» — слышу его голос в своей голове.

«Сам посмотри», — отвечаю я, и хватаю со стола вилку, чтобы воткнуть в нашу руку — было бы смешно. Но Дима уводит руку в сторону в последний момент.

У нас полный рассинхрон в движениях, когда мы вместе. Я делаю одно, он другое. Кому-то приходится остановиться, и каждый раз он думает, что это должен сделать я. А я думаю, что это должен сделать он. Хватает того, что я живу с Владиком — и без того слишком большие компромиссы во имя его унылой жизни.

Хочу подшутить над ним снова: ударить нас головой об стол, когда в комнату войдет Влад — не сильно, просто так, ради забавы. Но слышу плаксивое:

«Боже. Я хочу умереть».

О нет. Опять.

«Ладно, — я иду на компромиссы. — Я больше не буду ничего делать. Видишь? Я не шевелюсь».

«Заткнись, — просит он, и я чувствую, что мы хотим плакать. — Тебя вообще нет. Тебя нет. Тебя нет. Тебя нет»

Он повторяет это с десяток раз, и я замолкаю — кажется, нет другого способа его успокоить. Я завишу от него. Нельзя, чтобы он нам навредил. Завтра он должен пойти на работу и сделать то, что должен: достать видеозаписи с парковки спортивного комплекса.

Влад возвращается, ставит кружку с дымящимся чаем на стол — это нам, — проводит кончиками пальцев по нашей спине — чувствую это, и пытаюсь не передернуть плечами. Мне неприятно. Но по коже бегут мурашки — это его мурашки. Ему это нравится.

Влад наклоняется, целует нас в щеку — о боже, — и спрашивает:

— Ты себя нормально чувствуешь?

Я молчу. Не шевелюсь. Он кивает. Слышу, как хрипло спрашивает:

— Скоро уже к врачу?

— Пару недель. Там большая запись, — Влад пододвигает стул, садится рядом, наши коленки соприкасаются. Он берет нас за руку, заглядывает в глаза. — Тяжело?

Дима кивает.

— Он вроде давно не приходил.

Я прямо сейчас