Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

чудесно пахнешь, моя самая ласковая на свете, самая сладкая девочка, — чувственно и приглушённо прорычала она. — Как я по тебе истосковалась, моя красавица...

— Я люблю тебя, мой самый родной на свете волк, — прошептала ей в губы Онирис.

Пару мгновений они соприкасались приоткрытыми губами, смешивая дыхание, обмениваясь теплом своих тел и совпадая нарастающим стуком сердец. Потом просвет между их губами начал таять, внутри заиграл пульс влажной щекотной ласки языков. Всплеск страстного дыхания — и Онирис впустила Эллейв на всю глубину, её полностью раскрывшиеся и жадно устремлённые к ней уста с ненасытным наслаждением пили поцелуй, как тягучий сладкий мёд, как сочное лакомство — вкуснее ягод йордхуббе.

Тёплая тропическая ночь вплеталась в их движения, льнула к коже, окутывала ароматом цветов. Онирис закусила губу и затрепетала ресницами, ощущая между ног горячую ласку рта Эллейв. Та любила это делать, её это заводило. Её язык танцевал и дразнил, щекотал и забавлялся, то наступая напористым натиском, то сбавляя накал страсти и становясь трепетно-нежным и лёгким, как пушинка. Пуховым танцем, бережными касаниями-штрихами он рисовал пульсирующий горячий узор, вдохновенно обнимал и творил сладкое безумство. Это была почти песня, почти поэзия. Хотя почему «почти»? Поэзия и была, написанная на языке сливающихся тел и переплетённых душ.

Рот Эллейв поднимался выше, дыша в ямку пупка, ладони тёплыми чашами накрыли грудь Онирис. Гибким движением она очутилась сверху, и колени Онирис сами распахнулись. Лаской жадно раскрытых пальцев она закогтила шелковистый рельеф спины самого родного на свете волка, с глубоким и чувственным вдохом ощущая внедрение семечка сияющего древа любви. Сначала — крошечная мерцающая пылинка, потом горошинка, потом тонкий стерженёк, потом растущее деревце с молодыми веточками... Она с ликованием встречала его всем нутром, окутывала собой, принимала в себя с нежностью и упоением, питала его собой, поила своей любовью, соками своей души и тела, и оно росло, крепло, кроной прорастая во все уголки. Онирис становилась его шелестящей листвой, и каждый листочек целовался с другим, нежно соприкасаясь, щекоча и обнимая.

Дурман этого шелеста, сливаясь своим дыханием с песней ночного сада, проникал в кровь и творил колдовство поцелуев. Не только губы Эллейв, но и все звёзды её внутренней бездны целовали Онирис, кружили её в мерцающем вихре, накрывали пронзительной до слёз нежностью. Она была очень древняя, эта бездна — гораздо старше самой Эллейв. Эти звёзды видели намного больше, помнили уже забытое, хранили незабвенное. Они берегли и лелеяли бессмертное, безымянное, не высказанное, застывшее на губах, на лепестках цветов, целующихся головками. Лепестками-лучами этих звёзд бездна обнимала Онирис, и откуда-то бралась бархатистая, сладковатая печаль... Печаль по неуловимому, по молчаливому, по чему-то непознанному, ушедшему за грань этой жизни.

Цветы в их груди обменивались ароматами, ласкали друг друга, вырастая из их сердец, тянулись друг к другу головками. Цветы из груди Эллейв губами лепестков целовали цветы Онирис. И это было так пронзительно-сладко, что внутри вскипали пышными белыми гроздьями слёзы... Расцветали и прорывались наружу влажными росинками. С чередой дрожащих всхлипов Онирис гладила затылок Эллейв, щетина чуть колола ей ладонь.

— Милая?.. — Вопросительный шёпот самого родного на свете волка обдал дыханием её губы.

— Ничего... Мне хорошо... Это прекрасно, — выдохнула Онирис, роняя мерцающие росинки этого цветочного единения их проросших друг в друга сердец.

Ниэльм стонал и хмурил брови, его голова перекатывалась по подушке. Но батюшка Тирлейф и Верен спали крепко, не слышали его стонов. После насыщенного и счастливого, полного впечатлений и событий дня уснул он сладко, но страшные картинки снова начали всплывать в его мозгу. Его кровать превратилась в корабль, вокруг которого поднимались страшные щупальца хераупса и норовили утянуть его в морскую пучину, а потом вода окрасилась кровью, и из неё вышла мокрая и бледная Йеанн, странно улыбаясь. Ниэльм не мог поверить, что она мёртвая: вот же, она двигалась, говорила, что подарит ему свою саблю, смеялась и смотрела в подзорную трубу! Хераупс, хоть и с зияющей огромной раной, но всё равно живой, помахивал щупальцами, а Йеанн грозила ему пальцем: шалишь, мол! Я тебя убила, так что давай, не трепыхайся тут, приятель. Всё это было и весело, и жутко до ледяных мурашек. Потом Йеанн зачем-то привязала к своим ногам мешок с песком и сказала, что так ей легче плавать. А потом откуда-то взялась матушка Темань. Вернее, она вышла из своего склепа, обиженно глядя на Ниэльма, и сказала, что он не должен называть матушкой кого-либо другого, кроме неё. После чего родительница пошла к себе в кабинет, говоря, что она слишком долго залежалась, ей надо работать, готовить к выпуску новый сборник стихов. Йеанн, которая по-прежнему сидела с привязанным к ногам мешком, проводила матушку насмешливым взглядом и сказала: «И прескверная же особа! Померла, а всё вам с Эллейв помешать норовит. Но ты, малыш, её не слушай, она мертвее дверного гвоздя. А мнение неодушевлённых предметов не должно тебя волновать». В ответ матушка крикнула Йеанн, высунувшись из двери откуда-то взявшегося на корабле кабинета, что сама она «неодушевлённый предмет», поскольку покоится на дне морском. Тут хераупс испустил страшный вой, потому что команда пиратов прицепила его за член к лебёдке и пыталась затащить на борт, чтобы питаться его мясом по дороге в порт. От всего этого непотребства у Ниэльма вырвался вопль и захотелось бежать куда глаза глядят...

Наяву вместо крика его горло издало лишь хрип, и мальчик, вскочив с постели, бросился бежать не разбирая дороги. Пришёл он в себя на веранде, где недавно госпожа Игтрауд читала стихи у жаровни. Уже начинало светать, но Ниэльм точно не знал времени, своих часов у него ещё не было. Воздух был свеж и ароматен — совершенно непохожий на воздух Ингильтвены, густой и сладкий, полный непривычных запахов.

Вернувшись в дом и открыв дверь комнаты, Ниэльм понял, что ошибся помещением: вместо батюшки и Верена там в кресле у окна сидел господин Эвельгер — без форменного кафтана, в рубашке и жилетке, и читал книгу. Он повернул к мальчику своё лицо со шрамом и вопросительно посмотрел на него, и Ниэльм самым трусливым и малодушным образом бросился наутёк, даже не извинившись за вторжение. С колотящимся сердцем он заметался в поисках своей комнаты, но боялся распахивать двери, чтобы снова не ворваться куда-нибудь не туда.

Дверь комнаты господина Эвельгера открылась, и он вышел навстречу Ниэльму — в чёрном шейном платке, но без перчаток.

— Дружок, что случилось? — спросил он.

Несмотря на