Очевидность фильма: Аббас Киаростами - Жан-Люк Нанси

и неподвижному изображению, картине или фотографии), но в верности и справедливости движения образа прибывающего – движения, которое причастно разом раскрытию, откровению, установлению дистанции и ее поддержанию: видеть, как приходит и проходит нечто истинное – но не просто какой-то правдивый образ, а сама правда жизни, которая сама через себя протягивает образы.

(Еще только одно замечание: возможно, что Аббас Киаростами, сдержанно отдавая должное культуре своего народа и оставаясь на дистанции человека неверующего, мог иметь в виду суры 98 и 99 Корана, озаглавленные соответственно «Ясное знамение» и «Землетрясение». Последняя начинается так: «Когда сотрясется земля своим сотрясением, / и изведет земля свои ноши, / и скажет человек: “Что с нею?” – / в тот день расскажет она свои вести»[28].)

Постскриптум (март 1994)

Я читаю в Cahiers du cinéma интервью с Киаростами, который собирается снять новый фильм, продолжение ленты «И жизнь продолжается», где история прослеживается дальше, но вдобавок раскрываются кое-какие уловки, использованные в предыдущем фильме (например, свадьба спустя несколько дней после катастрофы была придумана). Итак, кино продолжается, и Киаростами продолжает производить его на свет в качестве кино. Кино само на себя нанизывается, растягиваясь в нескончаемую цепочку как принципиально бесконечное саморазоблачение: с одной стороны, каждое новое разоблачение может утаивать некую новую уловку – и обязательно утаивает, а с другой – то, что подпадает под разоблачение, не является чем-то «в себе». А что действительно относится к сущности кино, за рамками нарратива и образа, монтажа и съемок, за рамками сценария, актеров, диалогов – всех тех элементов, которые могут зависеть от квазилитературных, квазиживописных и даже квазимузыкальных подходов, – так вот, что действительно следует отнести к сущности кино, так это его уникальную способность не быть чем-то иным, кроме именно такого нанизывания цепочки очевидности [l’enchaînement de l’évidence]. Другие искусства могут представлять очевидность некоторой истины, присутствия, короче – «вещи в себе»: такую очевидность я бы, скорее, соотнес с различием, обнаружением [patence] (имея в виду истину согласно Спинозе, которая se ipsam patefacit, сама себя обнаруживает, et nullo egeat signo, и не нуждается ни в каком знаке[29]). Кино тоже может подхватывать этот жест, это представление [présentation]. Но есть и кое-что такое, что оно добавляет от себя: самое что ни на есть подлинно отличительное свойство кино и в то же время меньше всего поддающееся различению, неразличимое свойство всего огромного потока фильмов по всему миру – это именно такого рода нанизывание, бесконечное скольжение представления по этой цепочке. И куда же оно так скользит? В каком-то смысле – к ничтожности, совершенной незначимости [insignifiance] (там, где другие искусства призывают, скорее, к избытку значимости). К незначимости жизни, которая протягивает через себя свои образы, всегда в движении, чтобы не достигать никакой тайны, никакого откровения, ничего, кроме скольжения вдоль себя самой, благодаря которому она ведет себя от образа к образу (включая назидательные, возвышенные, банальные, гротескные, наивные, поддельные, черновые, перегруженные). Жизнь, которая создает собственное кино. Что за странная история – эта история цивилизации, которая подарила себе такое, прицепила себя к такому! Самозабвенное головокружение, лихорадочное переплетение разоблачений и фальсификаций насколько хватает глаз, перегрузка эффектами и видимостями: все так, все это есть. Кино отмечено самыми тяжелыми и самыми неоднозначными знаками – миф, толпа, власть, деньги, пошлость, цирк, эксгибиционизм и вуайеризм. Но все это возгоняется, уносится в бесконечной раскрутке до такой степени, что очевидность оказывается скорее очевидностью перехода, чем какой-либо эпифанией смысла либо присутствия. Кино – конечно же, искусство (во всяком случае, техника), в нем заключен целый мир, который приостанавливает мифы. Даже если когда-то оно поставило себя на службу мифам, в конечном счете оно их умыкает и уносит, оно увлекает в очевидность движения все эпифании смысла и неподвижного присутствия. Мир, который как бы нанизывает фильм за фильмом, влечется от фильма к фильму и научается таким образом – очень медленно – другому способу создавать смысл.

Беседа Аббаса Киаростами и Жан-Люка Нанси

(Жан-Люк Нанси открывает беседу, заговаривая о персидской миниатюре.)

АК:

Одна аспирантка, готовившая диссертацию, показала мне подборку изображений, благодаря которым я обнаружил удивительное сходство между некоторыми планами из моих фильмов и кое-какими деталями миниатюр: и там и там заметно присутствуют деревья и петляющие дороги. Тем не менее мне никогда не была особенно близка персидская миниатюра. Обнаружить возможность подобного сближения стало для меня полной неожиданностью. Может быть, все дело в том, что мы – создатели миниатюр и я – родились в одной и той же стране, нас окружала одна и та же природа, вот наши мысли и крутятся вокруг этих деревьев и петляющих зигзагами дорог. Так что речь тут явно идет не об умышленном копировании, а о подлинном сходстве.

Зигзаг в фильме «Где дом друга?»

ЖЛН:

Но миниатюра вам никогда не была близка?

АК:

На факультете изящных искусств Тегеранского университета у нас был курс по персидской миниатюре, который на самом деле меня не заинтересовал. Так что если какие-то сходства и обнаруживаются, речь тут точно не о влиянии. Эти сходства обусловлены самой природой, в окружении которой все мы выросли и которая всех нас вскормила. В Иране есть еще уголки, не затронутые современной жизнью. Здесь реально можно увидеть все эти дороги, деревья, кипарисы, похожие на то, что мы видим на миниатюрах. Если я их снимаю, то могу сказать, что снимки напоминают миниатюры. Этот тип пейзажа или композиции на протяжении веков вырастал из самого сердца этой природы и в ней обретал свой смысл.

ЖЛН:

Я могу понять эту общность мысли, и даже если я не знаю Ирана, могу представить себе пейзаж с одиноким деревом посередине. Но миниатюра – нечто другое. Это образ. Существует ли иранская культура образа помимо миниатюры? Вообще, говорят ли «миниатюра» по-персидски? Ведь я слышу, что вы говорите «миниатюра» – а это, конечно, латинское слово, заимствованное недавно. Как гласит персидская традиция?

Зигзаг в фильме «Сквозь оливы»

АК:

Как и для многих вещей, созданных в Иране, это название, возможно, действительно пришло с Запада. Рисовали мы, а имя дали другие – имя и сохранилось. Иногда мы находим в персидском синонимы, но для «миниатюры», думаю, этого не было сделано. Я затрудняюсь назвать дату, когда этот термин начал использоваться в персидском языке. Наверное, это произошло совсем недавно – может быть, в XIX веке, – поскольку мы до