От интернационализма к постколониализму. Литература и кинематограф между вторым и третьим миром - Росен Джагалов

купить их фильмы и продать собственные, и возможностью продемонстрировать свой вклад в развитие кино в трех регионах, в том числе студентов и выпускников ВГИКа. Советский Союз опять же представляли фильмы и режиссеры, студии и деятели культурных ведомств из Средней Азии. Однако в отличие от мексиканских, египетских и особенно индийских мелодрам, пользовавшихся необычайным успехом, политическое кино этих регионов либо попросту не закупалось СЭФ, либо не вызывало интереса у советских зрителей.

Если четвертая глава рассказывает о попытках стран Африки, Азии и Латинской Америки совместно с СССР создать независимое от Запада кинематографическое поле, то в пятой главе, «„Братья!“: документалистика солидарности», предпринимается попытка отыскать «советский след» в «третьем кинематографе» Латинской Америки 1960–1970‑х годов. Здесь прослеживаются переплетающиеся пути советского кинематографиста Романа Кармена и нидерландского коммуниста Йориса Ивенса, развивавших жанр документального кино о солидарности на полях сражений Гражданской войны в Испании и Японо-китайской войны в конце 1930‑х годов, к которым присоединился более молодой Крис Маркер в ходе борьбы за независимость в Индонезии, Вьетнаме, на Кубе и в Чили. В этой главе я пытаюсь нащупать общий нарратив, объединявший советский и европейский левый авангард 1920‑х годов, а впоследствии и «третий кинематограф». Именно в Латинской Америке советское и западное кино о солидарности вступили в диалог и послужили источником кинематографических практик Сантьяго Альвареса, Октавио Хетино, Фернандо Соланаса, Патрисио Гусмана и других ведущих представителей традиции «третьего кинематографа».

В эпилоге книги я прихожу к двум выводам. Первый, основанный в большей степени на интервью с советскими специалистами по азиатским, африканским и латиноамериканским исследованиям, касается места незападной литературы и кино в современной России. Вопреки господствующим дискурсам мировой литературы и мирового кинематографа, где на первый план выходит рождение новых культурных формаций, успехи транснационального распространения и творческая рецепция границы одной национальной культуры сужают границы другой. И я показываю, что, с точки зрения сегодняшней постсоветской публики, литература и кинематограф трех континентов почти исчезли. Второй вывод, предполагающий экскурс в интеллектуальную историю, затрагивает влияние советской мысли и опыта на современную постколониальную теорию. В заключение этой книги я усложняю расхожее утверждение о постколониальных чертах постсоветского пространства, демонстрируя, что сами постколониальные исследования – в значительной степени постсоветский феномен.

Писать эту книгу было трудно, потому что она охватила невероятное разнообразие литератур, кинематографов и национальных традиций. Одному автору – в том числе пишущему эти строки – невозможно быть знакомым с работой всех культурных деятелей Африки, Латинской Америки, Ближнего Востока, Южной или Восточной Азии, участвовавших в совместных проектах с СССР. Институциональная структура таких проектов, по крайней мере с советской стороны, облегчает расстановку акцентов и позволяет добиться некоторой связности, но вместе с тем повышает риск одностороннего взгляда. Так как главными источниками этой книги послужили советские архивы, не исключено, что реконструированное в ней культурное поле предстанет таким, каким его видели советские чиновники со всей их ограниченностью: возрастающей расовой слепотой, отсутствием интереса к большей представленности женщин в этой сфере и жестко стадиальным пониманием истории. Эти черты, равно как и попытки советской культурной бюрократии контролировать своих собеседников, все больше отталкивали деятелей культуры и аудиторию третьего мира. Я старался по мере сил сгладить недостатки такой перспективы, обращаясь к несоветским источникам, книгам и фильмам, интервью и (авто)биографиям писателей и режиссеров третьего мира, но хотел бы сделать эту оговорку, прежде чем перейти к сути.

Для русскоязычного читателя также важно будет упомянуть, что эта книга впервые вышла за два года до февраля 2022 года. Так называемая СВО много что изменила, и после разрыва культурного обмена с Западом Российская Федерация сделала небольшие шаги в сторону укрепления культурных отношений с некими арабскими, африканскими и латиноамериканскими странами. Но все же я решил не менять эпилог книги, так как основные положения, описанные мной (деградация советского знания о культуре Африки, Азии и Латинской Америки, либеральный расизм и т. д.), остаются в силе, а попытки российской власти апроприировать в последние годы элементы советского антиколониализма трудно принимать всерьез.

Глава 1. В советской литературной орбите: начало 1920‑х – середина 1950‑х годов

Он песенку эту

Твердил наизусть…

Откуда у хлопца

Испанская грусть?

Михаил Светлов. Гренада

Придя к власти, большевики принесли с собой целую традицию марксистской мысли об империализме. Сам Карл Маркс оставил лишь обрывочные и противоречивые высказывания о колониальном вопросе, отчасти приветствуя приход капитализма на территории, где раньше безраздельно царил феодализм или «азиатский» способ производства, отчасти порицая «присущее буржуазной цивилизации варварство», сбрасывающее с себя все покровы респектабельности и в полной мере проявляющееся только в колониях[52]. Последователи Маркса осуждали империализм более систематически и безоговорочно. Пусть Эдуард Бернштейн, знаменитый «ревизионист» немецкой социальной демократии рубежа веков, и верил, как известно, в гуманный «социалистический колониализм», подавляющее большинство его современников-марксистов, преданные универсалистским идеям равенства, а значит, и антиимпериализма, категорически отвергли такой подход[53]. Благодаря авторитетной работе Роберта Янга «Введение в историю постколониализма» нет необходимости в обзоре трудов наиболее крупных марксистских теоретиков до 1917 года, таких как Рудольф Гильфердинг, Карл Каутский, Роза Люксембург, Лев Троцкий, Николай Бухарин и Владимир Ленин[54].

Когда большевики пришли к власти, они получили возможность перевести отвлеченные марксистские теории об империализме в практический политический план. Они направляли свои усилия на два фронта: во-первых, саму Российскую империю, «тюрьму народов», как они ее называли, территории и население которой они большей частью унаследовали; во-вторых, на колониальные и полуколониальные общества Африки, Азии и Латинской Америки. В первые годы власти большевиков эти две стороны советского антиколониализма входили в сферу компетенций разных органов Советского государства (соответственно Наркомата по делам национальностей во главе со Сталиным и Коминтерна, постепенно выродившегося в орган советской внешней политики) и выстраивались в согласии с совершенно разными политическими соображениями, а потому все больше отдалялись друг от друга. Тем не менее вплоть до эпохи позднего социализма между ними сохранялась связь, которую неизменно подчеркивала советская власть, когда гости из Африки, Азии и Латинской Америки путешествовали по Ташкенту и Алма-Ате, Самарканду и Бухаре, Тбилиси и Еревану, – государство нахваливало достижения своих азиатских республик, предъявляя их как пример успешной деколонизации[55]. До сегодняшнего дня эти области изучали две очень разные группы ученых: специалисты по советской национальной политике и историки отношений СССР с другими странами. Есть надежда, что недавние и готовящиеся к публикации работы Маши Кирасировой, Артемия Калиновского, Адиба Халида и Катерины Кларк объединят эти две ветви[56].

Коминтерн оставался средоточием начавшихся еще до 1917 года марксистских дискуссий об империализме, на которые теперь, правда, накладывали отпечаток приоритеты и потребности большевистской государственной политики. Если на Первом конгрессе Коминтерна речь шла преимущественно о надежде на «красный мост» над Европой, то есть на европейскую революцию, то уже на Втором конгрессе в 1920 году основное внимание уделялось колониальному вопросу. В тот же год, уже в сентябре, он стал и главной темой Первого съезда народов Востока в Баку[57]. Съезд, на котором собрался 1891 участник, в основном из народов, населяющих близкие к советскому Кавказу регионы (турок, армян, русских, иранцев, курдов, арабов, разных народов Российской империи, большей частью мусульманских, и отдельных наблюдателей вроде Джона Рида), и где, как известно, выступали Григорий Зиновьев, Карл Радек и Бела Кун, должен был укрепить власть большевиков на Кавказе и интегрировать недавно созданные турецкую и иранскую компартии в интернациональное коммунистическое движение. Несмотря на недоразумения и конфликты, обусловленные столкновением разных языков, политических убеждений и национальных самосознаний, съезд, несомненно, стал важной вехой и требовал не меньше чем отмены колониализма по