Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск им. Велимира Хлебникова. Выпуск третий - Альманах Российский колокол

его тоном, я не стал уточнять, что это за съедобность. Отложенный вопрос прояснился более чем через десять лет.

Отец обернулся к матери:

– Ну, теперь должны добраться! А я в военкомат пойду, Наташенька!

Мать смотрела на него во все глаза и молчала. Он перецеловал нас и ушел. Стало грустно. Зато судьба войны для нас с Юркой окончательно прояснилась: раз папа взялся за дело, немцам несдобровать!

Поезд тащился медленно. Однажды остановился прямо в поле, все начали выпрыгивать из вагонов, прятаться в пшеницу. В небе раздавался назойливый гул. В голове поезда громыхнуло, что-то загорелось.

– Самолеты! – крикнули рядом.

Сверху донесся нарастающий вой. Я поднял голову. Но рука мамы непривычно жестко рванула к земле. Упав лицом вниз, я глотнул пыли. Пытался встать, но мать навалилась сверху. Рядом, тоже подмятый, барахтался и хныкал Юрка. От обиды на мать я тоже захныкал, выплевывая пыль. Мимо нас проскочило что-то чмокающее, выбрасывая фонтанчики земли. Кто-то вскрикнул, потом завопил истошным голосом. Я перестал соображать.

Когда вой в небе стих, мама потащила нас к поезду. Среди смятой пшеницы лежала ничком тетя Клава, рядом сидела Демка и валялась разбитая кукла.

– Мам, у меня кукла разбилась! – хныкала Демка. Тетя Клава молчала. Мама схватила Демку:

– Пойдем, деточка! Мама позже придет!

Поезд двинулся дальше нескоро, но тетя Клава так и не пришла. В вагоне было тихо, только раздавались вздохи. Мама разговаривала с Демкой, почти не обращая на нас внимания. Мы с Юркой играли оловянными солдатиками и быстро поссорились.

– Отдай командира! – потребовал Юрка.

– Н-не от-т-дам! – пробормотал я.

– Маме скажу! – пригрозил Юрка.

– Яб-б-беда! – отвечал я.

– Мама! – раздался Юркин громкий голос, и в мрачном вагоне прозвенел его ликующий смех. – Женька-то как разговаривает! Заикается!

Первое письмо

Каждое папино письмо состояло из двух частей: первая адресовалась маме, вторая – нам с Юркой. Мама сперва читала вслух вторую часть, потом – молча – первую. Отвечали каждый в меру своей умелости. Мама мельчила на двух сторонах листа. Юрка, хоть ему идти в школу только на будущий год, уже был в состоянии заполнить печатными буквами пол-листа, а я рисовал иллюстрации остатками цветных карандашей. Мама складывала все листки в один конверт и писала адрес: Полевая почта 1616.

Весной писем от папы не было целых два месяца. Глаза у мамы запали и сделались неподвижными. Однажды, когда ее не было дома, Юрка задумчиво сказал:

– А если папу убьют?..

У меня на эту тему сомнений никогда не возникало. Это случается со слабыми и неловкими. Папа не такой! Я недоуменно покосился на Юрку:

– Ты дурак, что ли?

И вопрос был решен. Юрка даже обрадовался, что тревога у него от такой пустяшной причины. Слово, конечно, нехорошее, хуже только «ябеда». Было еще несколько слов, о значении которых трудно было догадаться. Слова эти переполняли речь ребят из соседних бараков, с ними она становилась малопонятной и будоражащей. После резкого обогащения нашего лексикона мама велела нам спрашивать разрешения на употребление новых слов, услышанных на улице. Но опыт показал, что это бесполезно: ни одного нового слова не позволила употреблять. Даже «жопа», такое яркое и понятное слово!

Объяснил мамины запреты Игорь. Он жил с бабушкой Марьей Игнатьевной, шустроглазой сухонькой старушкой, в смежной комнате, был взрослый – целых пятнадцать лет, окончил семь классов и работал на заводе. Нас с мамой подселили к ним как эвакуированных в порядке уплотнения. А Демку в Киеве забрала ее тетя.

– Мамаша потому вам запрещает, что эти слова – синонимы! Понятно? – объяснил Игорь.

– Понятно! – закивали мы.

– А что это такое? – уточнил Юрка.

– Это слово все плохие слова означает! Хуже него и нет! Только никому не говорите! – потребовал Игорь.

– Крест на пузе! – поклялись мы недавно выученной страшной клятвой.

На той неделе пришло наконец письмо от папы, и в нем – фотокарточка.

Отец был худой, осунувшийся, замученный.

– Будто хлебные карточки потерял! – грустно сказал Юрка.

– Папа полтора месяца в окружении был! (Потом мы узнали – в Мясном Бору со Второй ударной армией Власова.)

И гордо добавила:

– Но он вывел свой батальон!

Мне прямо-таки нестерпимо захотелось написать письмо папе. Самостоятельно. Я уже умел читать по складам, знал цифры, а вот писать…

И тогда я засел за кубики с алфавитом. Отныне по утрам, позавтракав оставленным мамой тонким кусочком хлеба с намазанным очень тонким слоем маргарина и присыпанным совсем тонким слоем сахара, со стаканом остывшего чая, я принимался водить карандашом по бумаге, срисовывая буквы, составляя слова. И вот сейчас буквы получились ровными, красивыми и стояли в ровных рядах.

Услыхав шорох, еще не открыв глаза, я понял, что красивые ряды слов мне приснились, и расстроился. Открывать глаза не хотелось. Но шорох повторился, и я слегка разлепил веки.

Возле тумбочки стояла Марья Игнатьевна и длинным бледным языком слизывала сахар с маминых бутербродов. Я снова закрыл глаза. И даже когда старушка ушла, долго не открывал их. Странно, сахара было не так уж жалко. Было противно и стыдно. А потом стало жалко Игореву бабушку. Наверное, потому что я и за собой знал один стыдный поступок.

Неделю назад Юрка болел, мама совсем запарилась и не получила хлеб по карточкам. Игорь собирался в магазин за куревом, и мама получить хлеб попросила его.

– Я из магазина в город иду, – сказал Игорь. – Пусть вон Женька со мной пойдет. Я получу, а он принесет. Карточки у меня будут.

Мама вздохнула и стала давать мне необходимые указания. Несколько раз повторила:

– Гляди, чтобы не отобрали хлеб на улице! – словно это могло добавить сил.

– Такого пацаненка как раз не тронут! – успокоил Игорь.

Выйдя из магазина, он щелкнул меня по макушке и сказал: – Ну, топай живо, а я пошел!

Приподымая авоську, чтоб не волочилась, я засеменил к дому.

Возле одного из бараков сидела женщина с ребенком, закутанным в тряпки и орущим во все горло. Ее глаза с тоской остановились на мне:

– Сыночек! Дай хлеба немного! Молоко пропало, кормить не могу! – Она сказала это тихо и просто, как взрослому.

Но в тот момент я только понял, что она просит хлеба. А мама предупреждала… Я стоял, не зная, что делать.

– Сейчас я нож вынесу, ладно, сынок? Кусочек?! – сказала женщина и пошла в барак.

Что-то ужасное было в словах женщины «молоко пропало», и эти слова удерживали меня на месте. Не знал я тогда, что с мамой при моем рождении было то же самое, и про Ганну не знал. И когда