У Никитских ворот. Литературно-художественный альманах №1(3) 2018 г. - Альманах Российский колокол
У Никитских ворот. Литературно-художественный альманах №1(3) 2018 г. читать книгу онлайн
Перерыв между новым и предыдущим номером альманаха «У Никитских ворот» не столь продолжительный, как в прошлый раз. И это не может не радовать. В первую очередь потому, что наше издание оказалось действительно востребованным не только среди авторов и читателей, но и в книжной индустрии. Получив множество положительных откликов по поводу предыдущего номера, мы убедились, что задача была поставлена правильно: представить современный литературный процесс максимально полно и широко. Третий номер альманаха «У Никитских ворот» продолжает успешно решать эту задачу. Помимо традиционных рубрик поэзии и прозы, включены новые разделы, в которых авторы размышляют о литературе, её героях, сути, истории. Так, Светлана Замлелова поднимает актуальную в юбилейный год А. М. Горького тему загадочной смерти писателя, все обстоятельства которой не раскрыты до сих пор. Сергей Казначеев пытается «разобраться в элементарных значениях самых простых слов и их значений», исследуя метафизические глубины «русского ничто». Юрий Безелянский представляет отрывок из готовящегося к изданию третьего тома серии «Русские поэты и писатели вне России», в том числе и эссе о его однокласснике Андрее Тарковском. Наш давний автор и друг Элла Матонина рассказывает об удивительной и трагической судьбе переводчика произведений Марселя Пруста.
Тогда он впервые понял, что ему нравятся – более того, даже увлекают, – масштабные и сложные для перевода произведения. У него оказался истинный дар передавать стиль, манеру и своеобразие автора и почти реально оказываться в нужном времени и пространстве. Быть может, в эти мгновения он чувствовал себя настоящим художником слова. Переводил он и французских писателей: Ромена Роллана, Андре Жида, Дени Дидро.
– Это твоя инициатива – перевести Пруста? – спросила она.
– Кажется, да.
– Я не понимаю, что заставило его написать эту книгу. Странные люди, странные имена, замысловатые рассуждения по каждому поводу, недостоверность, относительность, но, правда, хорошая интуиция. Он, видимо, хотел проделать опыт с Памятью. Но, скажем, так: что Память отбирает для памяти… А скорее всего, Пруста за стол усадила болезнь. Он был пленником комнаты, обитой корковым дубом, потому что больше нигде не мог дышать. Но книга, которую я читала, сознаюсь, пропуская некоторые куски, мне очень нравится. В ней много красоты. Но зачем ты предложил её бедствующему издательству?
– Не знаю. Пруст поклонник Достоевского, но на французский манер, у него свой церемониал. И это интересно. И ещё, когда я читал первый том, мне показалось, что наш повелитель, Время, сидя у Пруста на облучке, не гонит лошадей. Словно француз услышал совет русского поэта: «Тише, тише совлекайте с древних их одежды, // Слишком долго вы молились, не забудьте прошлый свет…»
Я не знаю, что Бальмонт хотел сказать, но, мне кажется, это то, о чём говорит и Пруст: «Я всегда старался, глядя на море…верить, что передо мной – те самые вековечные волны, которые катились друг за другом, полные таинственной жизни, ещё до появления человеческого рода». Это о тайнах времени, памяти, природы, но главное – о погружённом во всё это человеке, чьё жизненное творчество возникает из богатства комбинаций опыта. Здесь и разум, и мораль, и стремление к совершенству. Быть может, Прусту хотелось дать интегральную концепцию человека? Посмотри, на каких мыслях, на каком желании его застала смерть. Он хотел предоставить людям «пространство гораздо большее, чем то невероятно суженное место, что им было выделено в этом мире, пространство, длящееся до бесконечности».
Она смотрела на него: как смела она думать, что он некрасивый – с этими горящими глазами, умным лбом и редкой, неожиданной, как луч в тучах, притягательной улыбкой? Этот так называемый отшельник мог устроить настоящий праздник тому, с кем шёл в музей, в театр, на концерт или бродил по городу, не переставая восхищаться безупречно прямыми улицами и проспектами Ленинграда, природной широтой Невы, когда противоположный берег далёк, но отчётливо виден фасадами домов: классицизм, барокко, модерн – всё элегантно. И нелюдимым он не был. Он обожал немногословное умное общение. И при этом она знала, что он постоянно в плену обитавших в его голове разноязычных слов, с вечным вопросом для переводчика: «Какое лучше, ближе к смыслу?» Он переводил в это время пятую книгу эпопеи Пруста. Называлась она «Пленница». Когда она приходила к нему, весело раскрывала пакет с бутербродами, расставляла чашки, разливала чай и усаживалась в кресло напротив, он спрашивал:
– Прочитать кусочек?
– Что-нибудь женское, – отвечала она.
И он читал: «С тех пор как Альбертина перестала, по-видимому, на меня сердиться, обладание ею не представлялось мне больше благом, за которое можно отдать все другие блага… Мы прогнали грозу, вернули ясную улыбку. Мучительная тайна беспричинной и, может быть, бесцельной ненависти рассеялась. Мы вновь оказались лицом к лицу с временно отодвинутой проблемой счастья, невозможность которого для нас ясна».
– Мне иногда кажется, что твой перевод лучше авторского текста…
О тексте «Пленницы» в его переводе специалисты скажут: «Здесь он достиг исключительного совершенства: фраза лилась как-то особенно гармонично, при всей своей амплитуде».
5
День был сияющим. Даже Нева была голубой – летнее небо купалось в её сильных волнах. Ленинград кипел от зелени. И вдруг эта тревожная ночь: над городом барражировали самолёты. Началась война.
Он никуда из Ленинграда не уехал. Терпел зиму 41–42 года, невероятно голодную, без тепла, когда стены в квартирах покрывались инеем. Те, кто держался на ногах, помогали друг другу и городу. Даже старики шли в формирования противовоздушной обороны, дежурили на крышах, сбрасывали зажигательные бомбы. Вместе со всеми он вслушивался в голос радио, который просил, призывал, уверял, что не всё ещё кончено, что есть надежда. Радио доносило и неумолчный звук метронома. 50 ударов в минуту: «Не волнуйтесь, всё спокойно»… 150 – быстрые и тревожные – предупреждали о налёте и обстреле. Когда замолкал радийный диктор, простой и равномерный звук метронома продолжался, успокаивая людей, говоря каждому, что он не одинок, что мы все вместе, рядом.
Он, неприспособленный и непрактичный, изнеженный книжными чувствованиями, удивлял знакомых, когда на их вопрос, выживем ли мы, решительно отвечал: «Выживем!», а сам шатался от дуновения ветра.
Когда он шёл к ней с блокадным подарком в кармане, когда он уже сидел у неё, он абсолютно был уверен, что силой воли можно преодолеть физические лишения.
– Походи по комнате, не сиди, постарайся представить себя в хороший день в Летнем саду. Знаешь, у Пруста есть эпизод: он, слабый от нездоровья, вдруг вспомнил, как в детстве бабушка его угостила чаем со знаменитым дивным пирожным «Мадлен». Воспоминание было таким сильным – ему показалось, что вкус этого пирожного у него на языке, – что он вдруг весь наполнился могучей радостью и здоровьем. Кажется, именно тогда у него родилась мысль написать роман «В поисках утраченного времени».
– А что с прустовской «Пленницей», которую ты переводил?
– Всё нормально. Книга набрана, заматрицирована, а я по своей въедливости вычищаю машинописный экземпляр.
Он ушёл поздно, обещая быть через три дня. Конечно, она не думала о хороших днях в Летнем саду, как он советовал, – она думала о том, как он доберётся к себе в этот февральский мороз по тёмным улицам.
…Через три дня после скудного обеда в Доме писателя он, как и обещал, отправился к ней с припасённым ломтиком хлеба в кармане. На углу Литейного проспекта и улицы Салтыкова-Щедрина он почувствовал, что его оставляют силы, попытался удержаться у стены, но упал. Проходивший мимо человек, увидев его, сам истощённый
