Империя боли. Тайная история династии Саклер, успех которой обернулся трагедией для миллионов - Патрик Рэдден Киф

class="a">[768] повидаться с ним, но не нашла в их городском доме никого. Она просидела там всю ночь в тревоге, а на следующее утро муж вошел в дверь, с удивлением обнаружил жену и с ходу рассказал историю (если честно, теперь казавшуюся абсурдной) о том, как у него сломалась машина и он в темноте не смог найти дорогу домой.

Несмотря на это, признавшись Мариэтте в своей измене, Артур не попросил о расторжении их брака. Скорее он простыми словами проинформировал ее об этой новой ситуации. Артур хотел, как она поняла, более «открытого» брака[769], более соответствующего свободным нравам семидесятых. По словам Мариэтты, он предложил соблюдать внешнюю видимость[770] супружеского союза, но хотел оставить за собой право продолжать отношения с Джиллиан.

Это убийственное откровение было как нельзя более несвоевременным и создало мучительно неловкую ситуацию: 22 августа 1973 года Артуру должно было исполниться шестьдесят лет, и Мариэтта планировала устроить в его честь вечеринку. Супруги решили не отменять празднование, которое должно было состояться в доме на Лонг-Айленде. Все блюли внешние приличия. Собрались родственники и друзья – хотя, разумеется, без Джиллиан. Мариэтта должна была произнести речь, и можно было предположить, что она откажется от этой обязанности, не в силах проглотить унижение, – или, наоборот, позволит ему прорваться, высказав собравшимся Саклерам и их разнообразным приспешникам, что́ она на самом деле думает о своем положении. Но вместо этого в порыве самозабвения Мариэтта выступила с той самой речью[771], которую и планировала, полной восхищенными воспоминаниями о карьере Артура. Она подарила ему серию любовно составленных альбомов с хроникой его многочисленных достижений в медицине и искусстве. Заглавие у речи было шутливым: «Шестьдесят лет недо-свершений».

Артур пробил себе дорогу в новый социальный слой. То он присутствовал на выставке Гойи[772], уворачиваясь от фотовспышек папарацци. То чествовал заезжую французскую маркизу[773] на вечеринке в Лос-Анджелесе. Он по-прежнему избегал давать интервью журналистам (по большей части), но больше не боялся видеть свою фамилию в печати. В своей колонке в «Медикл трибюн»[774], которая называлась «Человек и медицина», он подавал читателям своеобразную смесь негодующей полемики против тех вещей, которые ненавидел (сигарет, регламентирующих правил FDA, «невежественных» статеек, написанных не-врачами), и дневниковых заметок о своей жизни и путешествиях, пересыпанных известными именами. Он посвятил три колонки долгой беседе с оперным певцом Лучано Паваротти. Несколько статей на разные темы каким-то удивительным образом сворачивали к его близкой личной дружбе с королем Швеции. Артур хвастал, что одним из первых поддержал работу Ральфа Нейдера по обеспечению безопасности потребителей, хотя глава основанной Нейдером организации, Общественной исследовательской группы по охране здоровья граждан, как-то раз заявил: «То, что выдается за новости[775] в «Медикл трибюн», – это сильно отфильтрованный редакторский комментарий, иррационально благосклонный к фармацевтической индустрии».

Даже если Артур и попривык к мысли о публичности, то настаивал, чтобы публичность эта осуществлялась на его условиях. «Он хотел быть главным редактором, – говорил собиратель искусства Эдвард Уорбург[776], работавший в администрации «Метрополитена». – Он не хотел оставлять последнее слово ни за кем другим». В 1975 году Артура чествовали в художественном центре Филбрук в Талсе, где готовились демонстрировать передвижную выставку принадлежавших ему гравюр и рисунков Пиранези. Он разговорился там с вежливым молодым человеком, слишком поздно осознав, что это репортер газеты «Талса Уорлд». «Святые небеса»[777], – воскликнул Артур, когда до него дошло, что он только что нечаянно дал интервью. – Надеюсь, в нью-йоркских и лондонских газетах не читают «Талса Уорлд»!»

Те, кто работал с Артуром, все еще видели в нем приметы паренька, выросшего в Бруклине времен Великой депрессии. «Я – один из немногих[778] родившихся в Нью-Йорке людей, которые таковыми и остались», – любил говорить Артур. Пусть он был безудержно расточителен, когда речь шла о приобретении предметов искусства или именных пожертвованиях, но в остальных вещах по-прежнему оставался весьма прижимист. Он обожал воздушные путешествия[779] и воспевал чудо «Боинга-747»: «Ныне человек летит по небесам со скоростью и удобством, которым и в подметки не годятся прославленные золотые колесницы богов Греции». Но всем было известно, что он предпочитал летать экономклассом и всегда просил место в хвосте самолета[780], рядом с аварийным выходом, где хватало простора его длинным ногам и портфелю.

Он стал знакомцем людей хороших и людей великих. Сблизился с Анваром Садатом, президентом Египта, и получил возможность чествовать высокого гостя в Саклеровском крыле «Метрополитена». По такому случаю Артур подарил египтянину нефритовую статуэтку[781], возраст которой исчислялся пятью тысячами лет. «Я знавала многих гениев[782], – говорила впоследствии дочь Артура от первого брака, Элизабет, потому что в кругу общения ее отца «их была целая толпа». Артур подружился[783] с художником Марком Шагалом и романистом Бернардом Маламудом. Маламуд вырос в Бруклине; они с Артуром одновременно учились в «Эразмусе», а в зрелые годы возобновили отношения. Размышляя об этой дружбе[784], дочь Маламуда, Жанна Маламуд-Смит, отметила, что у обоих мужчин «были отцы, которые держали бакалейные лавки». То, что они нашли друг друга, вполне закономерно, полагала она, поскольку у них обоих было большое эго, а мужчины с большим эго, достигая почета и уважения, обычно начинают приглашать к себе на ужины людей похожего склада. Жанне Маламуд-Смит казалось, что каждый из них, «наверное, получал массу удовольствия, читая во взгляде другого признание своих достижений». Все воспоминания о досадном эпизоде Кифоверовских слушаний давным-давно развеялись. Более того, в эти дни для любого нового главы FDA было практически ритуалом взросления[785] выдержать длительную беседу с издателем «Медикл трибюн» Артуром Саклером.

* * *

В своей еженедельной колонке Артур иногда писал о психических заболеваниях, зависимости и самоубийствах. Но смерть его племянника Бобби, сына Мортимера, летом 1975 года упоминания не удостоилась. Эту историю утаили от прессы. Семья опубликовала небольшое платное извещение о смерти в «Таймс»[786], в котором было сказано только, что Роберт Мортимер Саклер «скоропостижно скончался на двадцать четвертом году жизни». Состоялась панихида в Риверсайд-Чепел. Мужчины отрезали концы своих галстуков[787] – это традиционный иудейский траурный обычай, который символизировал раздирание одежд. Была учреждена памятная стипендия[788] в Тель-Авивском университете, но к ней не прилагалось никаких пояснений насчет того, кем был Роберт Саклер при жизни. Это был странный парадокс: Саклеры присваивали свою фамилию всему подряд. Но когда один из членов семьи умер молодым, они не увековечили память о нем никаким публичным способом. Они по большей части и не