Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск. Премия имени Н. А. Некрасова, 200 лет со дня рождения. 1 часть - Альманах Российский колокол

class="p">«В далёкой памяти моей…»

В далёкой памяти моей

Жила она в худой избушке,

И на глазах деревни всей

Её все звали побирушкой.

С котомкой шла куда-нибудь,

Себе просила подаянье,

Фуфайка прикрывала грудь

И причиняла ей страданье.

Все звали: к нам иди в колхоз,

Дадим земли и хлеба вдоволь!

Но вихрь судьбы её понёс

Подальше от гнезда родного…

Её я дочку знал и звал

Под небесами расписными

Играть в лапту. И день был мал,

Когда мы бегали босыми

По снегу. Ели пирожки,

Что бабушка пекла на праздник,

Играли радостно в снежки,

Хотя вся жизнь была непраздной.

И тракторная колея

Ломала хрупкий лёд весенний,

В ней отражалась жизнь моя

И ласточкой летела в сени.

«Верея, ты моя верея…»

Верея, ты моя верея,

Прямо к дому ведёт колея.

Затерялся мой милый в пути,

Не доехать ему, не дойти.

Он с дружиной пропал вдалеке,

Я теперь пребываю в тоске,

Я тебя, мой любимый, дождусь,

Охраняй нашу светлую Русь!

Всё мне чудятся кони во мгле,

И пожары бегут по земле,

И ордою летит татарва,

И под нею дымится трава.

Колокольные звоны гудят,

Я надену свой лучший наряд

И пойду по снежку в хоровод,

Где толпится у храма народ.

Я развеюсь, как только смогу,

Я к любимому будто бегу,

Золотятся в лучах купола,

Расступается серая мгла.

Аркадий Лазовский

Аркадий Пазовский о себе говорит так: немножко китаец, потому как родился в Китае, где и прожил два с половиной месяца. А потом начались его странствия, которые продолжаются до сих пор, уже 67 лет кряду. Дальний Восток, Восточная Сибирь, Таджикистан, Туркмения… Первый свой паспорт получал в Узбекистане. После института работал в различных областных и республиканских газетах. Исколесил практически всю Среднюю Азию. А когда сломался Союз нерушимый, занесло его каким-то ветром в незнакомый тогда еще город Новосибирск. Про ветер он потом осознал: в послужном списке скитальца Западная Сибирь оставалась неосвоенной территорией. Вот и осваивает он уже четверть века ее просторы. Так что, добавляет о себе автор, для полной ясности: он сибирский китаец среднеазиатской закалки – судьба, наверное.

Такими мы были… или Про овцу, мечтавшую стать коровой

Маленькая повесть (в сокращении)

I

По ОРТ в «Новостях» передали: Калифорния замерзла…

В Сакраменто мороз. Апельсины в снегу. Заносы на автострадах. Жертвы.

Небесный банк выписал теплому штату Америки транш в двадцать два миллиарда убытка «зелеными».

Какая-то чушь происходит в природе.

Показывают: поседел Golden Gate Park в Сан-Франциско. Озеро Тахо – как виски со льдом.

Словом, стихийное бедствие.

Звоню в Лос-Анджелес, своему закадычному другу Мишке Шахновскому. Треть века назад в пролившемся из России потоке умов, на гребне волны drain brain, уплыл мой приятель в Америку…

– Слушай, Минька! – кричу в телефон. – Это что же у вас вытворяется? Ты живой?

– Да вот, старик, диверсия, понимаешь ли. Налетел Колотун Бобо – бац, Санта-Клаусу по носу. – хохочет там, на другой стороне, густой баритон. – Ноль по Фаренгейту… Почти что наши, советские минус восемнадцать. Фу-у-у… Выдыхаю пар. Значит, живой еще.

Мишка говорит, что из фонда комитета по ликвидации чрезвычайных ситуаций малоимущим выдали верблюжьи одеяла, бездомным – войсковые спальные мешки. И те и другие получают какие-то спецпайки, сухое молоко…

Шахновскому ничего не дали. Он не бездомный. Мишка делает мировую науку в какой-то сверхсекретной лаборатории высоких энергий при Калифорнийском университете. Изобретает там какие-то лазерные модуляторы сверхвысоких частот. С помощью этих приборов, как я понимаю, человек научится слышать так же чутко, как слышит, к примеру, летучая мышь… И от этого, считает мой друг Мишка Шахновский, в скором времени поумнеет все человечество в целом… значительно… Потому что, услышав скрежет Вселенной, безусловно, сделает выводы для своего дальнейшего существования. Тогда уже ни одеяла, ни спальные мешки, ни тем более сушеная простокваша никому не понадобятся: человек станет осознавать себя так же уютно и обустроенно, как летучая собака… повиснув вниз головой.

– Да ну, старина, давай-ка лучше как-то по-человечески… – прерываю ход его великой мысли. – Хочешь, я тебе мешок кедровых орехов пришлю? Настоящих, таежных…

В телефоне что-то захмыкало, и Минькин голос густо пропел:

– Спасибо, дружище! Мешок, конечно же, слишком. А вот с дюжину шишечек передай, если случится оказия. Только свежих, чтобы Сибирью пахли. А вы сами-то как?

– Да нормально… нормально.

– Коровы мычат? Как и прежде?

– Вот ты даешь, Михаил! Вроде большой уже, умный на всю планету, а туда же…

– Ну да ладно… Бывай, старина. Привет коровам на родине…

II

В городе нашего детства коровы вместе с людьми ходили по тротуарам…

Овцам разрешались только короткие пробежки трусцой по хитромудрым коридорам улиц, случившимся меж глинобитных дувалов старого города. Гулять по тенистым проспектам, в экзотических парках и даже на мощеных площадях оранжевого от солнца и хлорофилла Намангана им было запрещено… Того и гляди испортят, нарушат городской антураж: зеленую изгородь вдоль газонов ощиплют, цветы на бульварах вытопчут… Что говорить? Овца – она и в Намангане овца: пришла, заблеяла и съела… Прекрасное ей недоступно. Баран в городе – это призрак пустыни.

Пять дорог вели в Наманган моего детства с разных сторон. На въезде, с юго-западной стороны, в тени пушистой чинары – санитарный пост ГАИ. Вальяжный старшина Сатыволды Кучкаров лениво тащит навстречу подъезжающему «москвичу» прикрытый лоснящейся от сального пота и пыли рубахой арбуз своего живота… У него на запястье повис и копытцем зебры брыкается сам по себе милицейский жезл.

– Здраствуй, дарагой, – прилагает он пышечку чести к вспотевшей и от солнца, и от не доеденного еще плова щеке, которая с видом доброго шматка копченой буженины отдыхает у него на груди. – Вай бо, какой сёдня жяра, а… – вздыхает сладко старшина. – Немнощька чай пить будим?

– Спасибо, родной… – отвечают из «москвича». – Как-то в следующий раз. А сегодня, извини, тороплюсь.

– Во-е какой, а… Слющай, уваджяеми, а у тебя