Империя боли. Тайная история династии Саклер, успех которой обернулся трагедией для миллионов - Патрик Рэдден Киф

был студентом Нью-Йоркского. Мортимер и Рэймонд не смогли даже поступить в медицинскую школу Нью-Йоркского университета из-за антисемитских квот. Однако братья снабжали деньгами сперва Колумбийский, потом Нью-Йоркский университет, а после и самую элитную высшую школу из всех – Гарвард. Их щедрость имела явный привкус честолюбивых чаяний.

Но «Метрополитен» был епархией особой. Кредо этого учреждения – свободный доступ для публики – компенсировалось невероятной избирательностью в подходе к состоятельным благотворителям, поддерживавшим музей и добившимся вожделенного места в совете попечителей. Стать одним из них было невероятно заманчиво. И несомненно, «Метрополитен» был близок Артуру Саклеру по духу. Все его мраморные коридоры, вестибюли и галереи были набиты сокровищами. Пусть Рембрандт был значимым приобретением, но на самом деле у музея уже были работы Рембрандта. Целых тридцать![618]

Когда Роример обратился к Артуру, тот согласился внести значительное пожертвование – 150 000 долларов[619] – на реновацию второго этажа музея, с тем условием, что это помещение будет переименовано в Саклеровскую галерею.

В этом требовании не было ничего сверхъестественного. Давая деньги, филантропы любили видеть свое имя на стене. Но Артур выдвинул более экзотическое предложение. Он был готов выкупить у музея все экспонаты, наполнявшие новое помещение, – ряд шедевров азиатского искусства, которые «Метрополитен» приобрел в 1920-е годы. Артур предложил выплатить за них сумму, которую изначально заплатил музей по ценам 1920-х, а потом вновь пожертвовать эти произведения музею, с условием, что каждый из этих предметов отныне будет называться «даром Артура Саклера», несмотря на то что с самого начала они были музейной собственностью. Для «Метрополитена» это был удобный способ получить дополнительный доход, а для Артура – возможность присвоить свою фамилию большему числу объектов. От внимания Артура также не укрылись преимущества игр с налоговым законодательством[620], поэтому ради снижения налогов он декларировал каждое из пожертвований не по той цене, которую уплатил за него, а по текущей рыночной стоимости. Это был классический ход Артура Саклера: новаторский, показной, самую малость теневой. Благотворительный жест, на котором, учитывая налоговые преимущества, он на самом деле заработал бы деньги[621]. Но музею нужны были наличные[622], поэтому сделка состоялась.

Роример был своеобразным персонажем. Во время войны он работал над возвращением произведений искусства, украденных нацистами, а став директором «Метрополитена», расхаживал по музею, как полицейский на обходе, в своем фланелевом костюме, которому придавали эксцентричную изюминку армейские ботинки. Его чувство ответственности за сокровища коллекции было столь велико, что он то и дело останавливался, чтобы собственноручно смахнуть пыль с витрин. Каждый день в музей приводили на экскурсии тысячи школьников, и когда Роример замечал, как какой-нибудь юный посетитель украдкой щупает какую-нибудь скульптуру, он грозно рычал на нарушителя: «Этой статуе четыре тысячи лет!»[623] Притом он был всецело предан концепции музея как гуманизирующей общественной силы. «Знакомство с красотой может порождать лишь еще бо́льшую красоту», – говаривал он.

Это кредо Роримера было созвучно чувствам Артура, который до сих пор хранил яркие воспоминания о том, как сам в детстве посещал Бруклинский музей. Артуру нравился Роример[624], он видел в директоре «Метрополитена» не только бизнесмена, но и собрата-эстета. Впоследствии он тепло вспоминал «чудесные» времена, когда встречался с Роримером в музее: «Мы беседовали часами[625], как двое ученых и знатоков, как два древнекитайских джентльмена-мудреца». Когда его отношения с «Метрополитеном» окрепли, Артур также обнаружил, что может с выгодой для себя пользоваться ситуацией так же, как в договоренностях с Колумбийским университетом. Богатый покровитель может пользоваться благосклонностью администрации учреждения, находящегося в затруднительном финансовом положении, и оказывать влияние, которое намного превосходит все его реальные дары, поскольку учится умело махать перед носом администрации возможностью будущих даров, а ее музей или университет никак не может позволить себе упустить. И получатель даров готов исполнить почти любое желание, только бы спонсор (действительный или даже возможный) был счастлив и доволен.

Желания у Артура были. Например, он хотел получить собственное помещение внутри музея, где мог бы хранить свою стремительно растущую личную коллекцию искусства. И голландский дом на Лонг-Айленде, и его городской дом в Нью-Йорке были забиты мебелью, старинной керамикой, картинами и скульптурами. Художественная коллекция Артура выживала его семью из дома, не оставляя ей места. Поэтому ему нужно было пространство. Зачем арендовать склад, когда можно получить свое собственное именное помещение в «Метрополитене»? Это было намного престижнее, а вопросы климат-контроля и безопасности просто стали бы частью общего пакетного соглашения. Поэтому дирекция дала Артуру возможность получить пространство, которое он со свойственной ему высокопарностью именовал своим частным «анклавом» в музее[626]. После этого Артур принялся перевозить несколько тысяч предметов из своей коллекции в это помещение – а заодно и водворил туда своего личного куратора, которому предстояло там работать. Артур также договорился с администрацией, чтобы его другу Полу Сингеру, венскому психиатру и знатоку искусства, который был его наставником в азиатской культуре, выделили кабинет внутри этого анклава. Артур распорядился врезать в дверь новый замок, чтобы у него самого и его людей был доступ в это помещение, а у сотрудников «Метрополитена» не было. Роример подписал[627] договор в надежде, что Артур, получив желаемое, когда-нибудь пожертвует музею ту грандиозную сокровищницу шедевров, которую он собирал.

Согласно пожеланиям Артура, договоренность держалась в тайне[628]. Рядовые сотрудники музея не знали, что происходит в этом таинственном помещении. Много позднее Артур указывал[629], что создание анклава не было его идеей, что Роример сам предложил это условие, потому что содержание коллекции под крышей собственного дома связывало Артура по рукам и ногам, «затрудняя переезд в другое место». Но в эту версию трудно поверить, в том числе потому, что Артур параллельно договорился о предоставлении ему еще одного анклава в другом учреждении[630] – Национальном музее американских индейцев.

Однажды весной 1966 года Джеймс Роример весь день проработал в «Метрополитене», потом вернулся домой, в свою квартиру на Парк-авеню, лег в постель, и у него случился сердечный приступ[631]. Эта смерть была огромной потерей для Артура и музея. Но вскоре на его место пришел еще более колоритный преемник. Томас Ховинг – молодой, безудержно честолюбивый и энергичный – был «политическим животным». До «Метрополитена» он занимал должность директора его филиала, музея «Клойстерс» в районе Вашингтон-Хайтс, а также был комиссаром по паркам Нью-Йорка – этот пост до него несколько десятков лет принадлежал Роберту Мозесу. Ховинг откровенно гнался за публичностью[632] и был бесстыдным популистом, гарцевавшим по зеленым насаждениям города в пробковом шлеме, организуя всевозможные