Империя боли. Тайная история династии Саклер, успех которой обернулся трагедией для миллионов - Патрик Рэдден Киф

умыкали расхитители гробниц, сначала нищие и в лохмотьях, а позднее и более элегантные, носившие льняные костюмы и называвшие себя египтологами. Помимо оригинальных резных изображений, стены храма были украшены надписями, выбитыми в камне демотическим письмом, и язык, на котором они были написаны, умер, а надписи его пережили, и не осталось на свете никого, способного его прочесть, кроме ученых. В 1921 году американский юрист и ветеран войны по имени Лютер Брэдиш посетил храм[600] и вырезал на стене свое имя: «Л. Брэдиш из Нью-Йорка США 1821». Французский фотограф по имени Феликс Бонфис[601] приехал сюда в конце XIX века и краской вывел на стене свою фамилию. На фотографиях, сделанных сорок лет спустя, когда француз уже умер, все еще можно разглядеть его надпись – «БОНФИС». Но со временем краска вылиняла, и Бонфис был забыт.

Желание осквернить древний храм, нацарапав на нем свое имя, можно рассматривать как вандализм. Но это также акт дерзости – вызова морали, вызова самому времени. Сегодня мы знаем имена братьев, в честь которых он был возведен, через две тысячи лет после того, как они утонули в Ниле. Но знаем мы и имена вандалов, потому что можем прочесть их на храмовой стене. Человек мертв. Его имя продолжает жить.

К 1960-м годам Египет стал стремительно развивавшимся государством, и для того чтобы сдерживать ежегодные разливы Нила, страна принялась строить плотину[602]. Асуанская плотина позволила бы управлять ирригацией региона. Она превратила бы миллионы акров пустыни в плодородные земли, а турбинные комплексы, утопленные под землю, производили бы гидроэлектроэнергию. Плотину превозносили как техническое чудо, «новую пирамиду»[603]. Оставалась только одна проблема: перераспределяя огромную массу воды, дамба создала бы трехсотмильное озеро[604], затопив окружающие области и поглотив пять древних храмов. Тысячи лет эти архитектурные чудеса противостояли атакам времени. Но теперь Египет был вынужден делать выбор между своим будущим и прошлым. Храм Дендур был одним из этих сооружений, которым грозило уничтожение. Он шел под снос.

Началась международная кампания по спасению «нубийских памятников». Организация Объединенных Наций согласилась помочь Египту в переносе древних храмов, которые строительство плотины обрекало на гибель. Однако это предприятие стоило денег, которых у Египта не было. Поэтому Соединенные Штаты обязались выплатить 16 миллионов долларов, чтобы помочь. Египетский чиновник Абдель эль Сави был растроган таким актом щедрости и в 1965 году предложил подарить храм Дендур[605] Соединенным Штатам в знак благодарности. Красивый жест. Но как преподнести в подарок восьмисоттонный храм[606]? И где в такой молодой стране уместно будет «поселить» такой древний артефакт?

* * *

Музей искусств «Метрополитен», расположившийся между Пятой авеню и Центральным парком с заходом на его территорию, был основан после окончания Гражданской войны, когда группа именитых граждан Нью-Йорка решила, что Соединенным Штатам необходим музей искусств, способный соперничать с художественными сокровищницами Европы. Его история началась с частной коллекции искусства[607], состоявшей в основном из европейской живописи, подаренной Джоном Тейлором Джонстоном, железнодорожным магнатом, и пожертвований его приятелей, «баронов-разбойников». Но музей стал сценой увлекательного конфликта между прихотями горстки богатых спонсоров и его миссией, эгалитарной и радеющей об общественном благе. «Метрополитен» был задуман как бесплатное[608] и открытое для публики учреждение культуры, но субсидировался за счет богачей. В 1880 году на торжественном открытии музея один из его попечителей, адвокат Джозеф Чоут, произнес речь перед собравшимися промышленниками «позолоченного века» и, прося их о финансовой поддержке, поделился заманчивой мыслью о том, что филантропией можно купить бессмертие: «Задумайтесь, о вы, миллионеры[609] множества рынков, какая слава еще может осенить вас, если только вы прислушаетесь к нашему совету – превратить свинину в фарфор, зерно и муку в керамику, грубую руду коммерции в скульптурный мрамор». Акции железных дорог и горнодобывающей промышленности можно преобразовать в долговечное наследие, указал Чоут, в «прославленные холсты всемирно признанных мастеров, которые будут украшать эти стены столетиями». Путем такого преобразования, уверял он, гигантские состояния могли бы превратиться в долговечные гражданские институты. Со временем неприглядное происхождение богатства любого семейного клана забудется, и вместо него грядущие поколения будут помнить только о филантропическом наследии, побуждаемые к тому родовым именем, значащимся на музейной галерее или крыле, а может быть, даже на самом здании.

К началу 1960-х годов «Метрополитен» стал одним из крупнейших художественных музеев мира. Но жизнь его была нелегкой. С одной стороны, администрация активно приобретала великие произведения искусства. В 1961 году «Метрополитен» заплатил рекордные 2,3 миллиона долларов[610] за полотно Рембрандта «Аристотель, созерцающий бюст Гомера». Но в то же время он едва мог себе позволить[611] прием посетителей и оплату сотрудников, завися от скудных средств, выделяемых и без того стесненным бюджетом Нью-Йорка, и едва сводя концы с концами. В гостях недостатка не было: после приобретения нового Рембрандта 68 тысяч людей прошли перед ним за пару часов, чтобы, как предполагала одна заметка в прессе, оценить, действительно ли «эта картина стоит столько же[612], сколько космическая ракета». Каждый год залы музея принимали три миллиона посетителей. Проблема была в том, что ни один из них не платил за вход[613].

Количество посетителей создавало еще одну проблему: в здании не было системы кондиционирования воздуха. В разгар лета – на пике туристического сезона – в галереях было душно и жарко. Поэтому музей нуждался в фондах для реновации, которая включала установку систем охлаждения. Директором «Метрополитена»[614] в то время был Джеймс Роример. В 1961 году он заявил, что поставил целью[615] заказать установку систем кондиционирования в музее к 1964 году, когда в Нью-Йорке должна была открыться Всемирная выставка. Ему лишь нужно было найти способ за нее заплатить. И поэтому он обратился за помощью к Артуру Саклеру[616].

Роример удачно выбрал момент. Братья Саклер только начинали заниматься филантропией, а страсть Артура к коллекционированию уже расцвела пышным цветом. Братья вышли из расследования Кифовера без единого пятна на репутации, что придало им энергии и отваги. По словам Ричарда Лезера, который в тот период был юристом всех троих братьев, «они гордились тем, что вышли сухими из воды»[617]. А у Роримера было то, чего хотели братья. Еще во времена Джозефа Чоута и его собратьев-меценатов в 1880-х годах «Метрополитен» был высшим закрытым клубом в Нью-Йорке. Саклеры выделяли деньги самым разным общественным институтам и часто направляли свои вклады в такие учреждения, с которыми у них прежде не было никаких личных связей. Артур не учился в Колумбийском университете: он