Российский колокол № 7-8 2020 - Коллектив авторов

горят

и волны тихо топят наше пламя.

прости мне эти бурные моря,

которые затопят «между нами».

мы за руки держались до поры,

и близкими мы были до итога –

мы в гавани сжигали корабли,

чтоб за руки держаться за другого.

Морской бой

Давай говорить о насущном и пить вино,

банальщине предаваться, ругаться матом.

Устроим бои флотилий, мой плот – балкон,

вот мы, вот огонь – я сегодня топлю фрегаты.

Я жду нападения больше, чем храм – Христа,

Но Аннушка в трюме уже пролила вино.

И ты совсем близко, и я… мне пора свистать,

но всё, что касается разума, – за бортом.

И в панике мечется брошенный капитан,

он смелый на низость топить, но теперь один.

Под ноги бросается всякий балконный хлам,

он многое знал, но позорней не знал войны.

Давай говорить о насущном, потом. Потом.

Под флагом валяется брошенный капитан.

Ты честно сегодня захватишь мой плот-балкон,

вот мы, вот огонь, вот награда – в руке рука.

Чайка

помоги мне остыть, я нырнула в тебя сгоряча.

я твоё от себя отделить не смогла и не стала б.

я – что чайка, в порту одиноком – от горя кричать

и бросаться в глубины твои с неродного причала.

твоё сердце не очень похоже на мякоть песков

и на волны солёного моря – не очень, но всё же.

я – что чайка, молящая выдать хоть гнили в улов,

что не выкормит, но успокоит и чуть обнадёжит.

помоги мне остыть, я горю, мне осталось до тла

только низость: просить у тебя хоть на миг задержаться.

я не чайка, иначе взяла б себя в оба крыла

и оставила эти холодные острые сланцы.

помоги, сохрани уголёк меня в тёплой руке,

в своей ветром прошитой до ниточки старой толстовке,

я не чайка, но если б ты видел последний пике…

я горела и счастлива, что ты никак не помог мне.

Совок

Притон у помойки завален хламьём –

Толстой в переплёте, поеденном молью.

На чёрном советском пропахшем пальто

плодились товарищи – комсомолы.

В притоне был план, раздвигались мосты –

в чулочках с затяжками. Бились стаканы.

Столичка лилась: брудершафт – и в кусты,

и слышно – станок заряжает Стаханов.

А прежде здесь был и завод, и рабтруд,

И люди не пили, а лили металлы.

А всякий нештатный подштановый зуд

Был тайной семейной, но тоже был планом.

В притоне студентка играет ноктюрн

на старом ф-но под рабочим зенитом.

И не было в мире идейней коммун,

чем эта, за право еб. ть и быть битым.

И в целом притон никогда не был пуст,

и целым-то, впрочем, он в принципе не был.

Но Маркса и Спенсера знал наизусть

И пьяный – и красный, и синий, и белый.

Ольга Куралёва

Ольга Куралёва родилась 13 февраля 1976 года в городе Звенигороде в семье военных. Всё детство прошло в окружении книг, которыми всерьёз увлекались оба родителя. К семи годам, закончив с семейной библиотекой, будущий писатель переместилась в городскую, которая на тот момент находилась на территории ныне действующего Саввино-Сторожевского монастыря. Там же, среди величавых стеллажей, было принято решение связать жизнь с книгами.

Ольга покинула родной город, поступив в Московский государственный институт культуры на факультет библиотековедения и библиографии. Окончила его с красным дипломом, вышла замуж, посвятила себя семье. Но вскоре представилась возможность проявить писательские навыки в креативном агентстве в качестве копирайтера. В итоге решила основать собственное агентство, которое вот уже пятнадцать лет является основным местом работы.

Идея о цикле рассказов, посвящённых главным темам в жизни человека, помогла найти название книги, и так уже несколько лет рождается цикл «Азбука моей жизни».

Яблочный пирог

«Яблоки на пирог должны быть кислые». Я вгрызаюсь в сочный жёлто-зелёный яблочный бочок, обильно заливаю кислым соком подбородок, руки, рукава старой байковой пижамы. Рукава коротки – её вот уже несколько месяцев назад «переселили» в деревню, да и меня заодно. Мы доживаем её век на русской печке. Привалившись к тёплой печной стенке, завешанной мелкими пучками сушёных трав, холщовыми мешочками твёрдой бурой ароматной земляники, под весёлый треск оттаивающих в печурке дров, шипение сосулек, слизываемых ярко-красными жаркими языками её пламени, я наблюдаю, как бабушка колдует над пирогом к ужину. Вечером приедут родители.

«Лучше брать антоновку». Антоновка у нас своя. Собирали поздним сентябрём, сушили, закрывали кадушки с мочёными яблоками, варили варенье, мармелад. Рвать старые газеты доверяли только мне. Папа зависал над кусочками, вчитываясь в давно ушедшие новости. У меня работа кипела: отрываешь кусок газеты, вытаскиваешь из большого ведра антоновку осматриваешь её, как земский доктор, на наличие видимых повреждений, укутываешь в пожелтевший от времени кусок бумаги и аккуратно укладываешь на дно большой картонной коробки. Я сижу на собранных в кучу осенних листьях посреди сада и, не прекращая своей работы, горланю песни, заставляя родителей заказывать мне всё новые и новые.

Мы жжём сухие листья, наполняя этим ароматом всю природу, всю мою жизнь, весь день, все мои будущие дни.

Бабушка достаёт из коробки круглые газетные свёртки, вызволяет желтобоких узников и маленьким, невидимым в руках ножом снимает тонкой змеящейся стружкой нарядное зелёное сочное яблочное одеяние. На столе старое деревянное сито. Бабушка вечером приносит его из сеней, и это точный знак утренних пирогов, ватрушек и блинов.

Большая потрескавшаяся, с почерневшими от времени краями крынка, доверху наполненная домашним маслом. Масло ярко-жёлтого цвета, застывшая поверхность пузырится, как белый пористый шоколад. Бабушка взбивает масло сама. Только спустя несколько лет я с удивлением узнаю, что его можно купить в обычном магазине.

Ещё вчера вечером ходили по трескучему морозу к соседке, брали яйца. Обратно возвращались медленно, скрипя недовольным снегом, неся в руках хрупкую поклажу. Руки немеют от холода, щиплет нос и щёки, а бабушка рассказывает мне удивительные истории. Я, забыв обо всём, ловлю их в зимнем воздухе и укладываю в кармашки души.

Мой сын знает их наизусть.