У Никитских ворот. Литературно-художественный альманах №1(3) 2018 г. - Альманах Российский колокол

без озера здесь всё не то: и леса, и поля, и небо – всё не то!

И когда шёл прямой тропкой обочь ивняка, сплошь перевитого блестящей паутиной, опять думал об этом.

Тревожно торкнулось: уезжать скоро, а ничего даже не начато и неясно, что да как будет в очерке.

Жару он переносил легко, хотя все маялись, даже рыба стала, как тут говорили, млявая, еле двигала плавниками: вода паркая – не вода, а лень ленью.

Но Вадим легко шёл прямым стопником, и стопник вывел его к белопесочному берегу.

Яростно отцветали травы, их томный дух пьянил, кружил голову.

Вадим лёг на траву и поглядел на близкое небо, в который раз пытаясь представить, понять неохватную тишину бесконечности.

С воды потянул ветерок, в ближнем лесу заскрипели иссохшие ели; Вадим привстал и глянул: на озеро опускался туман.

И стали слышны и глухие выстрелы вдали: видно, кому-то не давали покоя утиные стайки; и бабья брань-бёседа, по-здешнему: ругали погоду – уж больно печёт, как бы огороды не погорели; гадали, как уродит картоха и почём она будет осенью; кляли начальство – запрещает косить траву, а чем корову кормить, а без коровы как жить – без молока, творога, сметаны?! И на рыбь нельзя мережи ставить – браконьерство! А с удой сидеть – где ж стоко времени взять? Как жить?

Татьяна шла медленно, наслаждаясь покоем и непонятной уверенностью, неожиданно появившейся в её жизни.

Иногда останавливалась: хорошо, если муравей ожжёт ниже колена, а если много повыше? Вот и стояла, задрав подол, выискивая маленькую кусачку.

И комар ест. Как вколет – так шишка вспухнет. Пусть уж ноги да руки, а как лицо в шишках?

Но вот, слава богу, открылось озеро, широкий берег у воды – и костёр! И человек рядом!

– Вадимушка!

Ох и крепкие руки у него, ох как сильно прижимает её к себе, как хорошо!

Ночь беззвёздная, тёмная, на перекате сонно бормочет ручей, вверху неслышными тенями скользят совки, шептун-ветерок отгоняет комаров, мягко толкается в береговые кусты, освежает горячие губы.

– Какой ты сильный, какая мощь, чудо моё!

Разве такое забудешь?

Погода с вечера поманила, а с утра обманула.

Идти куда-то, даже на озеро, не хотелось, но он всё же преодолел себя, и в этом преодолении было что-то радостное: ощущение бесцельности поступков, тяготившее в Москве, здесь ушло. И хорошо бы так жить и далее!

Походил по деревне, купил в магазине хлеба, вернулся, поел. И взялся за дело: Таня уехала во Псков, и самое время набросать статью – задание редакции.

Провозился сколько-то, подустал и вроде заснул; хотелось увидеть Её, а привиделась Москва – утомлённая, переполненная, тяжёлая, – и вроде что-то кричала жена, и вроде ехал куда-то, но, так и не доехав никуда и не увидев Её, проснулся, и оказалось – уж за полдень!

К окошку приклеилось чьё-то лицо, но, увидев, что на него смотрят, отлипло.

Вышел из дома – никого. Холодное серое небо, отражаясь в воде, сделало озеро таким же холодным и серым.

Вернулся в дом, прилёг, не ждучи, что снова уснёт, но уснул, и снилось близкое озеро, и слышался близкий плеск.

Решили: на попутке до Куньи, оттуда автобусом в Луки, а уж там поездом на Рижский вокзал столицы.

В кузов грузовика влазили под ехидными взглядами Соловьихи и соседок её: всё Наумово уже судачит о директорше и ейном хахале.

В Кунье простились – будто жизнь из неё вынули! Ни следа от уверенности!

И дома непонятно, незнакомо ощущала себя: словно нет в ней ничего, пусто!

Взялась поесть – стало горько: опять одна! И слёзы!

А ведь чтоб любила Вадима – так вроде и нет! И как это – любить? С мужем жила – не знала, любит ли? Сперва робела, неловко было, потом привыкла, а как ушёл к другой – в Торопец – сильно плакала. И стало важно: почему ушёл, что он думал о ней?

И с Вадимом вот: всё отодвинулось, что было между ними, всё полюбовное, а вот как ему о ней думается? И сейчас – думает ли? Ведь у него кольцо на руке!

А ведь как радостно жить для кого-то: слышать, что люба, шаги его слушать, убираться, стирать, стряпать – всё для него! И дети снятся – их дети!

Так и уснула.

Утром не то чтоб хотелось спать, но не хотелось просыпаться. И то: куда спешить в воскресенье?

И Вадим, не желая выплыть из дрёмы, услышал голос её, и походку вспомнил, и глаза карие, и как они встретились возле старого сосняка, и оказалось так памятно всё, что связано с нею и озером.

Позавчера ещё в сырости высоких кустов он ел липкие ягоды с прохладной сердцевиной, позавчера ещё бежал-спешил к озеру, чтоб кинуться в чистую тёплую воду над волнистым песком с веснушками ракушек, позавчера ещё обнимал-целовал Таню, жарко владел ею.

И слышался Танин голос, и губы её – сухие, горячие – целовали и целовали его!

Спустя три месяца после их разлуки Таня позвонила, сказала, что остановилась в старой гостинице на углу Столешникова, и он, сбежав из редакции, тут же кинулся к ней.

Густо шёл крупный снег, ранняя зима сделала город уютным и вроде бы даже тихим.

Он влетел к ней в комнату, заснеженный, как Дед Мороз, и она, отряхивая от снега его пальто и шапку, смеялась так счастливо, так искренне, так по-детски, что у него защемило сердце.

В шестиместном номере, кроме них, никого не было, и она, заперев дверь и погасив свет, позвала:

– Иди ко мне!

Назавтра она весь день провела в министерстве, и только на вокзале, у вагона, он смог повидать её.

Они целовались, как юные влюблённые, оба с ужасом сознавая, что, может быть, более никогда не увидятся, и он долго шёл вровень с набирающим ход поездом и всё махал ей. И когда истаяли в ночи красные огни последнего вагона, сердце стиснуло тоской, и в душе стало пусто.

Ощупав в кармане пальто записку с её адресом, радостно решил, что завтра же ей напишет, но вспомнил, что завтра очень рабочий день и будет некогда, и понял, что не напишет. А когда от метро шёл к дому, подумалось, что если и напишет, то очень нескоро. А может, и никогда.

Владимир Коблов

Гонорар

Фантастический рассказ

Коблов Владимир Михайлович –