У Никитских ворот. Литературно-художественный альманах №1(3) 2018 г. - Альманах Российский колокол

Тогда очнулся, с трудом поднялся на усталых ногах, и двинул в деревню: искать ночлег.

– Тебе, малец, надо в гостиницу, – подсказал первый же встреченный мужик, – ключ вон в той избе, у Соловьихи.

Соловьиха, крохотная бабёночка с крашеной в черноту копёнкой редких волос, отобрала у Вадима паспорт и выдала взамен большой дверной ключ.

– А завтре в музей, к начальнице, скажите, что у меня паспорт! А сегодня музей закрыт! Она уехадши!

Гостиница оказалась опрятной небольшой комнатой с двумя свободными койками, оправленными в грубые «солдатские» одеяла. Он прилёг на правую.

Полежав с полчаса и поев хлеба с салом, пошёл было по деревне, но незаметно снова оказался у озера.

Тропка то взбегала на небольшой взгорок, то спускалась к самому краю берега, огибая топкие промоины или погружаясь в них, и приходилось искать обход, продираясь через жёсткий тростник, кудрявый ольховник, заросли малины с крапивою.

Устав, остановился, огляделся, понял, что тропка огибает неглубокую луку, вдающуюся в сушу, и что до ровного округлого берега уже недалече.

И, выйдя к такому берегу, сел там, и сидел у воды, пока не поплыло к закату ясно солнышко по близкому белому небу.

Тогда вздохнул, прощаясь с простором, и поплёлся в гостиницу.

Дно круто уходило вглубь, и Таня, сбросив платье, с маху кинулась в озеро, нырнула, а потом поплыла, млея от ласковости воды.

Метров через тридцать решила, что хватит, и только развернулась – увидела на берегу какого-то молодого, явно приезжего: у них в таких шикарных джинсах никто не ходит.

Стало досадно: теперь придётся напяливать платье на мокрое – не пойдёшь же при этом типе переодеваться в кусты! И встал рядом с платьем, нахратый!

На берегу сердито подхватила одежду, босоножки и, не взглянув на молодого, ходко зашагала прочь, решив, что всё же переоденется где-нибудь подале, кустов хватает.

А на работе сразу к столу: надо написать в Москву – добиться разрешения министерства на покупку новых экспонатов, об этом же в Псков, потом коллегам в Луки и Новгород – обмен опытом; потом маме в Опочку.

– Здравствуйте! – вдруг раздалось у порога.

Она испугалась от неожиданности и в тот же миг глянула: кто это?

Береговой мужчина глядел на неё весело, в глазах бегали озорные лучики.

«Ой, девка, с такими его глазами не заметишь, как пропадёшь!» – горячей волной окатило её и, улыбнувшись тому, что подумала о себе «девка» – после замужества-то, – легко ответила:

– Здравствуйте!

А он, глядя на неё всё так же зорко и весело:

– Вы здесь директором? Давно?

«Ой, девка, опасно!» – опять торкнулось в ней, и, ответив:

– Три года! – снова глянула в глаза его – умные, насмешливые, и поняла: пропала!

Он, посмотрев всё так же ласково и озорно, подошёл к столу и, увидев на нём отсечённую кисть руки в прозрачном футляре, вмиг стал серьёзным, спросил:

– Его?

– Его! – ответила она, подивившись тому, что он сразу всё понял.

А он и вправду понял: одержима своим кумиром, и трудится здесь, потому что Его жизнь стала её жизнью!

Улыбнулся, сказал:

– А ключ у меня!

Она подхватила шутливость:

– А паспорт у Соловьихи!

И засмеялись оба.

Больной одутловатый похмельный Мусоргский с портрета глядел мимо них.

Вечером Вадим пошёл её провожать: оказывается, она живёт за три километра отсюда, в небольшом посёлке, сплошь из двухэтажных кирпичных домов.

Дорога шла полем мимо недалёкого бора. За разговорами о Наумове, где была усадьба матери Модиньки, о соседнем Кареве, где в родовом гнезде Мусоргских и родился Модест, о Жижице и ближних озерах – «Их у нас, как бус на девке!» – о том, что после войны в Кареве ничего не осталось и поэтому открыли музей в Наумове, – незаметно подошли к посёлку.

В квартирке её было чистенько, открытые форточки в комнатке и на кухоньке аккуратно затянуты марлей.

Чай пили в напряжённом ожидании главного, что должно было произойти с ними. И произошло – жадно и пылко!

Он хотел остаться на ночь, но она его сразу наладила прочь:

– Ты с ума сошёл, тебе обязательно спать надо в гостинице, иначе меня завтра же так ославят, что груздко будет!

– Да откуда они узнают?

– Узнают! И в окно будут глядеть, и фонариком посветят!

И точно! В гостинице он и уснуть не успел, как в окно «заглянул» чей-то фонарик! И вправду: «груздко»!

Утром он сел на ступенях крыльца и долго зевал и потягивался, чтоб видели, где он ночевал, и так увлёкся этим, что и в самом деле всласть потянулся, зевнул и подумал: «А хорошая всё-таки штука жизнь!»

И поймал себя на том, что дома у него таких мыслей давно уже не было.

Долго сидел: всё думалось. Ведь сколько уж прожил, а вроде и не жил ещё, только собрался жить; ждал, что вот-вот, сегодня-завтра придёт желанное долгое счастье, и начнётся та жизнь, о которой мечтал.

Вздохнул и направился к озеру.

Утренний воздух, резкий и сладковатый, кружил голову, казалось, слышен шелест растущих трав, всё обещало тепло, тишину, однако утки, с лёту севшие в ближней отмочине, шумно обозначили: день начался!

Подошёл Прокопыч, тот самый мужик, который вчера поведал ему о гостинице.

С утра был хмельной и настроен поговорить:

– Ждёшь кого? – и засмеялся, обнажив частокол кривых зубов.

– Кого? – удивился Вадим и подумал, что им с Татьяной не миновать бдительного ока общественности.

– И то! – понимающе одобрил Прокопыч его конспирацию. – Жись у бабов лихая! Мужуков-то в деревне нехватка, попросить некого, да и глаза-то! А?

Вадим молча пожал плечами, и Прокопыч хитро улыбнулся:

– Челон мой давно без рыби, поди, исть хочет!

И, пошатываясь, двинулся к берегу: рядом с камышанником приткнулась тупорылая плоскодонка.

Там обернулся, махнул прощально и подмигнул.

Соловьиха развешивала на штакетнике мокрую мешковину, рядом стояло мятое пустое ведро.

Таня в комнатах стирала пыль с экспонатов.

Что бы ни изучал Вадим – ноты, фотографии, письма, – мысль возвращалась к отсечённой руке композитора.

Тонкие, чуть припухшие изящные пальцы, изящные ногти, – эта рука никогда не знала крестьянской работы, – какой же силы был удар по клавишам?

Многое здесь волновало Вадима, с детства сами слова: Чайковский, Римский, Калинников – отзывались в нём ощущением музыки, а уж когда слышал любимые творения, был счастлив – это были лучшие минуты жизни.

Как же богата жизнь Тани – здесь, в мире гения! Среди этой природы, где сами названия Жакто, Девято, Жижица удивляют и радуют; в этих озёрных именах что-то древнее, вещее, языческое!

А