Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

не закончится. Совесть, вполне удовлетворенная тем, что дело, за которое ее обладатель был готов убивать, справедливо (вопрос, который к тому моменту, когда Генрих V и его воины поспорили об этом накануне битвы при Азенкуре, уже был предметом заинтересованного обсуждения на протяжении более тысячи лет), могла затем быть призвана к ответу за то, как именно совершалось лишение жизни. И даже если военные действия велись в соответствии с установленными правилами, они в прежние века все равно рассматривались законодателями морали как повод к покаянию и епитимье[346]. Вполне возможно, что европейские христиане, которые были способны разделять сформировавшиеся в их культуре идеи интеллектуалов о войне, не могли вплоть до XVI в. отличить свои довоенные религиозные и моральные обязанности от тех обязанностей, которые накладывала на них начавшаяся война.

Современное концептуальное разделение «до» и «после» не может, разумеется, означать, что добропорядочные люди обязательно проводят такое различие. Выделение в практических юридических целях jus in bello в отдельную сферу не преуменьшило ipso facto значения jus ad bellum и его морально-этических требований. Авторы, разъяснявшие необходимость подобного разделения, утверждали, что все требования морали по-прежнему остаются в силе. Единственное, что произошло, так это завершение длительного процесса пересмотра контекста, в котором следует рассматривать эти требования, и все более широкое принятие идеи, согласно которой мораль людей, ведущих войну, в некоторых частных аспектах просто отличается от морали обычных людей в обычное мирное время. Моралист всегда стоит перед одной и той же проблемой: обосновать допустимость деяний – таких как лишение человека жизни и пр., – совершенных при некоторых исключительных обстоятельствах и с определенного момента времени, при том что до этого момента они были недопустимы. В войне, которая отвечает выдвигаемым моралистом критериям справедливости, законности и прочим, лишение человека жизни не является убийством, а враги бывают врагами только в определенный период времени. К тому времени, когда такое рафинированное объяснение экстремальных обстоятельств превратилось в склонность реалистов XIX в. описывать войну как состояние, при котором ценности мирного времени просто превращаются в свою противоположность, ущелье, пролегшее между двумя аспектами права войны, стало почти невозможно преодолеть, не оступившись. Для людей, мыслящих достаточно прямолинейно, афоризмов вроде бессмертного «все средства хороши в любви и на войне» по-прежнему было вполне достаточно, чтобы положить конец всякому моральному дискомфорту. Для более разборчивых более подходящим стало высказывание Наполеона, выразившего современное военно-политическое толкование требований jus in bellо, теперь получившего самостоятельность: «Мой главный принцип и в политике, и на войне всегда заключался в том, что любой ущерб, причиненный врагу, даже допускаемый установленными правилами [т. е. обычным правом], может быть оправдан только в той степени, в какой он абсолютно необходим; все, что выходит за пределы абсолютной необходимости, преступно»[347].

Это звучит вполне достойно, гуманно и совестливо, а кроме того, демонстрирует то осознание возможностей к самоограничению и ту готовность максимально их использовать, которые должен проявлять порядочный командир, пока «абсолютная необходимость» не воспрепятствует этому. Можно ли требовать большего? Поскольку оставшаяся часть данной книги в основном так или иначе посвящена проблеме различения в условиях войны «абсолютно необходимого» и того, что таковым не является, мы здесь можем более тщательно рассмотреть один из аспектов данной проблемы, который нигде больше в данной работе не затрагивается в явном виде. Это вопрос о том, может ли разделение двух jura повлиять на идею «необходимого», и если да, то в каком направлении? Мое утверждение состоит в том, что формальное отделение jus in bello от jus ad bellum действительно может оказать влияние на трактовку военной необходимости, причем почти наверняка негативное.

Эта чрезвычайно существенная возможность сама по себе заслуживает отдельной книги. Но написать хорошую работу на данную тему будет нелегко. Сбор адекватной доказательной базы для соответствующей аргументации потребует широких знаний в области военной истории; сам способ рассуждения изобилует опасностями, подобными минным полям и минам-ловушкам; и, более того, приступить к такому исследованию можно лишь с помощью довольно сложной категории «взаимоотношения между гражданскими и военными» и такого невероятно взрывоопасного понятия, как «военное мышление», – взрывоопасного, поскольку даже самые открытые для диалога военные, если заговорить с ними на эту тему, обычно будут отрицать, что таковое вообще существует. Они вполне резонно напомнят вам об огромной разнице в менталитетах, характерных для разных видов вооруженных сил и родов войск (не говоря уже о таком нелицеприятном факте, как соперничество между служащими внутри одних и тех же родов войск), и о большом разнообразии склонностей, умений и навыков, требуемых для службы в разных частях и учреждениях внутри каждого из них. Например, для военнослужащих такой армии, как британская, где различия между полками культивируются совершенно сознательно, идея общего менталитета, несомненно, будет выглядеть особенно нелепой. И все же, с гражданской точки зрения, военное мышление определенно существует. Солидарность, которую соперничающие между собой британские полки могут проявить в защите своей полковой системы, находится на одном конце шкалы, на противоположном конце которой мы можем видеть, как военные интересы (причем во всем мире) выступают единым фронтом против гражданских ценностей, которые они считают ценностями низшего порядка и вместо них ставят во главу угла ярко выраженную альтернативу, типичными особенностями которой выступают такие представления, как честь, повиновение приказу, мужество, презрение к смерти, верность воинскому долгу и т. п., т. е. альтернативные гражданским ценностям.

В этом состоят реалии военного мышления, и на этом я основываю свою убежденность в том, что вполне возможно разумно обсуждать его. Но в данном случае я предпочитаю сказать слишком мало, чем слишком много. Было бы чересчур просто вслед за представителями западной леволиберальной антимилитаристской традиции повторять, что когда гражданские лица утрачивают контроль над войной, а военные его получают, становится хуже. Заезженная фраза о том, что война является слишком серьезным делом, чтобы доверять ее генералам, содержит долю истины, вероятно, не бóльшую, чем если бы на место генералов в ней подставить политиков. Генералы могут быть глупыми, а солдаты – жестокими, но ведь и политики, и гражданские могут быть такими же. Более существенным, чем различие между генералами и политиками, является различие между разумными и достойными генералами и политиками, с одной стороны, и глупыми или жестокими генералами и политиками – с другой. А самым главным (хотя и реже всего принимаемым во внимание) является различие между культурами, в которых формируется соответствующий менталитет и поведение как генералов, так и политиков. Старая антивоенная концепция твердолобого «милитаризма» стала непригодной для серьезного использования, по крайней мере после того, как Альфред Вагтс опубликовал свою «Историю гражданского и военного милитаризма» несколько десятилетий назад[348]. В той