Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

боль свидетельства потерь и страданий среди тех групп населения, на представительство которых претендовали эти движения и ради которых они вели свою борьбу. По мере того как смягчались правовые запреты в отношении интервенций с целью оказания военной помощи национально-освободительным движениям, а практика ООН в сфере помощи беженцам распространилась на целые народы, спасающиеся от военных действий, сочувствие к жертвам вооруженных конфликтов привело к такому расширению понятия «гуманитарная помощь», что оно стало включать в себя и оказание помощи участникам национально-освободительных движений (зачастую находящимся в лагерях за пределами своих стран), независимо от того, являются ли они настоящими «гражданскими лицами» или нет, и снабжение предметами, которые хотя и не имеют прямого военного назначения (т. е. не являются вооружением в строгом смысле этого слова), но являются на практике совершенно необходимыми для обеспечения военных операций (транспортные средства, средства связи, продукция медицинского назначения). В той общественной атмосфере, которая царит в настоящее время, действительные политические и другие побочные последствия такой помощи, не говоря уже о тех целях, которые, возможно, выходят за пределы этих последствий, вряд ли смогут привести к ее запрету. Ситуацию спасает правовая фикция. Помощь и районы, которые объявлены «гуманитарными», по определению не могут не быть «нейтральными»!

Яркий и, на мой взгляд, весьма убедительный анализ этого явления был предложен в опубликованной в 1986 г. работе Ж.-К. Рюфена [J.-K. Rufin] под названием Le Piège. Quand l’aide humanitaire remplace la guerre (которое можно перевести так: «Западня. Как гуманитарная помощь становится заменителем войны»)[340]. Историческими вехами в современной истории описываемого феномена, на взгляд автора, стали: успех алжирского Фронта национального освобождения в получении признания своих баз по ту сторону алжиро-тунисской границы в качестве гуманитарных зон; популяризация романтических партизанских операций, проводившихся под руководством Фиделя Кастро, Эрнесто Че Гевары, Режиса Дебре; но более всего «биафрский» эпизод конца 60-х годов. Я согласен, что этот последний представляет особый интерес не менее чем в четырех аспектах. 1) Он показал лучше, чем любой другой пример, что умная пропаганда и профессиональные PR могут манипулировать гуманитарным импульсом и эксплуатировать его в своих целях; «Биафре», например, удалось убедить большинство потенциальных доноров в том, что нигерийская блокада представляет собой стратегию «геноцида» посредством массового голода, и тем самым отвлечь их внимание от того факта, что собственно сама политика сепаратистского руководства была частью проблемы[341]. 2) Этот пример является особо показательным с точки зрения того, как правовая и этическая путаница может послужить завесой для преследования определенных политических целей – от старомодной realpolitik, открыто проводимой французским правительством, до горячей поддержки биафрских сепаратистов, оказанной им во всем «западном» мире религиозными, политическими и гуманитарными организациями, выступающими за принцип добровольности[342]. 3) В Биафру поставлялись не только такие товары, полезность которых для проведения военных операций имеет косвенный характер и которые все же можно рассматривать в качестве чисто гуманитарной помощи, – продукты питания, медикаменты и т. п., – но и действительно необходимые для военных целей предметы – оружие и пр., – причем иногда даже теми же самыми самолетами. 4) Впервые всерьез был поднят вопрос, не способствует ли предоставление щедрой «гуманитарной помощи» затягиванию некоторых вооруженных конфликтов и, следовательно, неизбежному продлению неотделимых от них человеческих страданий[343].

Различие между гуманитарной помощью и другими видами помощи, более ценными в военном отношении, продолжает играть центральную роль в юридической оценке той или иной ситуации и в расчетах политиков и государственных деятелей относительно того, насколько они могут позволить своим государствам принять определенную сторону в конфликтах, в которых участвуют другие страны. Особенно ярко это проявилось в США, где различие между военной и гуманитарной помощью всегда было благодатным полем битвы во всевозможных внешнеполитических схватках между президентом и Конгрессом и где война, которая независимо велась президентом Рейганом и его администрацией против Никарагуа, довела смешение этих видов помощи до крайней степени. Например, поставки фирмой Oxfam-America сельскохозяйственного оборудования в виде помощи были в 80-х годах запрещены на том основании, что они являются «торговлей с врагом». Партизанское движение контрас, получавшее гуманитарную помощь из Вашингтона, заявило, что будет рассматривать чиновников, занимающихся вопросами иностранной помощи правительству, в качестве неприятельских целей, а никарагуанское правительство объявило, что расценивает «гуманитарную помощь», выделяемую контрас, как «военные поставки»[344].

Этот сравнительно небольшой пример с Никарагуа показывает, что в каждой ситуации, когда положение и злоключения «гражданских лиц» являются предметом заинтересованности воюющих сторон, может быть обнаружен большой набор вариантов политизированной гуманитарной помощи. Невозможно себе представить, чтобы не только классические национально-освободительные движения 60—70-х годов XX в., такие как АНК, СВАПО, МПЛА и т. п., но и не поддающиеся столь четкой квалификации и дольше существующие ООП, Народный фронт освобождения Эритреи и Народный фронт освобождения Тигре, сальвадорский Фронт национального освобождения имени Фарабундо Марти, афганские моджахеды, а также «красные кхмеры» (после их изгнания из Пномпеня) продержались бы в качестве единых движений столь долго и столь успешно без «гуманитарной» помощи, иногда огромной по своим размерам. Эта помощь из многочисленных внешних источников под разными флагами и лозунгами поступала в их лагеря и на их базы, которые обычно по необходимости обустраивались вблизи границ, внутри которых велись боевые действия[345]. С политической и военной точек зрения все это неудивительно. Только с юридической точки зрения это может вызвать удивление у того, кто принимает гуманитарную нейтральность, санкционированную доктриной равного применения, за чистую монету.

Моральное обоснование военной необходимости в jus ad bellum

Другое важное последствие формального разделения jus in bello и jus ad bellum выявить значительно сложнее, но оно, как можно показать, гораздо более серьезно. Так же как целое может быть больше, чем сумма составляющих его частей, точно так и части целого, отделенные от него, уменьшаются из-за отсутствия того, что давало им единое целое. Нечто подобное, по-видимому, произошло, когда относящаяся к войне часть jus gentium разделилась на две составляющие. В период раннего Нового времени те европейские умы, которые находились под влиянием какой-либо части jus gentium (мы можем лишь строить догадки по поводу того, было ли их мало или много в тот или иной определенный момент времени; наше утверждение носит качественный, а не количественный характер), вряд ли не были осведомлены о том целом, в которое входила эта часть. Одна и та же этика, одно и то же чувство религиозного долга пропитывало всю эту систему принципов и запретов. Совесть должна была бодрствовать до того, как началась война, и считалось, что она не обязательно должна засыпать до того, как война