Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

Это все тот же перечень, что и в Гаагских правилах, в него не было внесено изменений, несмотря на все, что произошло с тех пор. Его повторение в конвенциях 1949 г. не может считаться всего лишь победой «оккупантов» над «оккупированными», поскольку первые, если бы у них была возможность сделать все по-своему, сделали бы эти условия еще более жесткими. Те споры, которые потребовали столько времени и терпения в 1947 и 1948 г., продолжились в 1949 г. «Оккупанты» стремились, в частности, добавить в качестве условия контроль над территорией, даже если ее границы и протяженность со временем изменяются. Это вовсе не казалось им неразумным условием. Как, задавался вопросом господин Клаттенберг в своем докладе 1947 г., партизаны могут «соответствовать требованиям ст. 1 Гаагских правил, не имея эффективного контроля над территорией, какой бы маленькой она ни была?»[181] Делегация Великобритании в 1949 г. стремилась потуже закрутить гайки, предметом ее особой озабоченности был тот факт, что «партизаны не могут быть признаны таковыми, если у них нет штаба, с которым можно было бы поддерживать связь, с тем чтобы державы-покровительницы имели возможность посещать пленных, захваченных партизанами»[182].

Это было больше, чем могли обеспечить партизаны, заслуживающие этого названия. Партизанские формирования, укрепившиеся настолько прочно и открыто, чтобы содержать пленных удовлетворительным с точки зрения МККК образом и принимать его представителей, прибывших с целью инспекции, будут уже не партизанскими формированиями, а чем-то более публичным и официальным, иными словами, более «регулярным». И в истории есть примеры того, как успешные партизанские формирования развивались именно в этом направлении. Будучи с самого начала маленькими, никому не известными, почти наверняка «криминальными» и «террористическими» группами, они росли в размере, расширяли свое присутствие, повышали уровень, так что в конце концов их становилось уже почти невозможно отличить с точки зрения базовых практических и оперативных критериев от регулярных боевых частей, действующих против них в качестве противника (которые сами, разумеется, с большой вероятностью приобрели некоторые «иррегулярные» навыки, чтобы победить партизан на их поле). Таким образом, делегаты, представлявшие интересы регулярных «оккупантов» в Женеве в 1947 и 1949 г., не требовали чего-то в принципе невозможного или даже неразумного. Они просто загоняли противоположную сторону, выражающую интересы партизан и «оккупируемых стран», в угол, наиболее выгодный с точки зрения целей оккупантов и наименее подходящий с точки зрения истинных целей партизан. В конце концов из наиболее крайних попыток ограничить действия партизан ничего не вышло, но и сами по себе условия Гаагских правил уже были достаточно ограничительными. Решение этой проблемы, предложенное в 1949 г., было по существу вовсе не решением, а основанным на наличии доброй воли компромиссом, смещенным в пользу преобладающего в то время политического интереса (как оно и должно было быть, учитывая, что в действительности эта проблема по своей природе не поддается решению). В части III этой книги мы увидим, как изменилось положение дел, когда этот политический интерес стал терять свою значимость.

Раненые, больные и потерпевшие кораблекрушение

Первая и вторая Женевские конвенции, бывшие par excellence[183] конвенциями, касающимися деятельности Красного Креста, займут наше внимание ненадолго. Настолько очевидно велика была значимость того, за что они выступали, и настолько универсально ценна была их цель, что их содержание вызвало сравнительно мало споров на всех конференциях, которые завершились окончательным принятием вариантов 1949 г. Их принципиальной задачей было подтвердить принципы, которые были положены в основу женевского права с момента его первой кодификации в начале 60-х годов XIX в.: речь идет о защите и заботе о солдатах и моряках, ставших hors de combat[184] в результате полученных ран, болезни и/или кораблекрушения, а также о защите и оказании поддержки мужчинам и женщинам, взявшим на себя такую заботу, и об отличительных знаках, которые они должны носить. Эти нужды уже получили воплощение в давно утвержденных, тщательно разработанных конвенциях, и после Второй мировой войны практически ничего уже не нужно было менять, за исключением исправления нескольких положений, которые оказались явно ошибочными, и включения ряда новых пунктов, которых требовала изменившаяся природа войны и новые методы ее ведения.

Наиболее интересное положение из тех, которые были вновь подтверждены, касалось роли населения и было отражено в ст. 18 Первой ЖК. Это был один из основных пунктов самой первой Женевской конвенции, плод той эпохи, когда развитие военно-медицинских служб в целом было неудовлетворительным; эта норма поощряла гражданское население, приходящее на помощь раненым и больным, и защищала такие действия; «военачальники воюющих сторон» не должны были плохо относиться к населению за то, что оно в равной степени оказывало помощь раненым любой стороны. Теперь эта благородная идея заново утверждалась и развивалась в ст. 18. Особое упоминание «районов вторжения и оккупированных территорий» свидетельствовало о ситуациях, имевших место во время Второй мировой войны, в которых выявились наиболее серьезные пробелы в этой части закона. Иностранные военные власти во время оккупации и восстановленные национальные правительства после освобождения всякую гуманитарную помощь страдающим военнослужащим и прочим лицам «вражеского» происхождения незамедлительно трактовали соответственно как акты сопротивления или как измену родине. Была еще и другая, противоположная проблема, состоявшая в том, что гражданское население в определенных обстоятельствах проявляло не слишком много, а, наоборот, слишком мало сострадания к комбатантам неприятеля, оказавшимся в тяжелом положении: например, разгневанные гражданские (иногда поощряемые властями) нападали на летчиков разбившихся самолетов; люди, которые могли бы прийти на помощь раненым солдатам оккупирующей армии, оставляли тех умирать.

По всем этим и другим возможным аспектам вопроса ст. 18 высказывается четко и ясно. Но по поводу самого неудобного – более того, неразрешимого в строго юридических и военных терминах – аспекта в ней не говорится ничего. Например, где заканчивается гуманитарная обязанность прийти на помощь больному бойцу сопротивления или спустившемуся на парашюте летчику и начинается патриотический долг, состоящий в том, чтобы его спрятать, и как это может быть доказано? Пикте, давая итоговую характеристику противоположным тенденциям, наблюдавшимся на конференциях 1947 и 1949 г., соглашается со здравомыслием последней, указывая, что «отсутствие в конвенции какого-либо намека на контроль [со стороны оккупационных властей] не обязательно означает, что контроль запрещен», и что власти, без сомнения, установят такие правила, которые сочтут нужными. Дрейпер, считая это само собой разумеющимся, не находит ничего лучшего, нежели «предложить, чтобы [гражданское лицо] могло подвергаться наказанию за укрывательство, но не за заботу о больных»[185].

Безусловно, ко времени Второй мировой войны относятся правовые пробелы, которые