Реализм и номинализм в русской философии языка - Владимир Викторович Колесов

т.е. откровенный, веселый нигилизм. Другая – нигилизм тяжелый, меланхолический, не решающийся отрицать, по крайней мере, феноменов, а во всём остальном – ищущий, хотя и без надежды на находку. Но если наверно существуют только феномены, то и словесные знаки – не более как те же феномены, а следовательно получается чистый феноменализм и скептицизм. Наибольшим распространением, однако, начиная с Вильгельма Оккама, а в новой философии – с Беркли и Юма, всегда пользовался номинализм – „умеренный“, составляющий ни что иное, как скрытую форму концептуализма, держащий universalia, как у Оккама, tantum in anima, или принимающий само слово, как у Беркли, за концептивный субститут. Таким образом, опять психология препятствует замене логики грамматикою (и номинализм сводя к концептуализму. – В.К.).

Если принять священную Троицу концептуализма: слово – представление – вещь, – то что же мы обозначаем словом: концепт или самое вещь? (вместо „представления“, замещающего идею, появляется „концепт“ как понятие, замещающий ее же. – В.К.). Концепт посредствует, говорят, и мы познаем вещь только через него. Но если мы не знаем вещи иначе, как через концепт, то ее самой мы не знаем, и назвать ее непосредственно не можем, или, что то же – мы называем лишь концепт и, не зная вещи, не знаем также, в каком отношении называемый концепт находится в вещи…»

и так далее в том же роде (Шпет 1927: 131 – 132). Новая подмена понятий заводит в тупик: Шпет исходит из категории «знание» («не зная вещи») и тем самым предстает концептуалистом, попутно разделываясь с номинализмом фразой о том, что

«для опорочения номинализма Оккама достаточно одного его заявления: verba sunt signa manifestativa idearum, suppositiva rerum» (слова суть знаки, обозначающие идеи, противопоставленные вещам).

Удивительно точная формулировка реализма, не подменяющая логику психологией.

II. ИДЕЯ ФОРМЫ У ФОРМАЛИСТОВ

Столичные мальчики громко заявляют о своем существовании… Разве не смешно: качаться с разинутым ртом и злобно, бранчливо твердить свое и свое – Форма! – Содержание! – Содержание! – Форма!

Густав Шпет

1. Язык и слово

Чтобы представить себе действительное место формалистов в общем развитии науки о языке и слове, опишем некоторую последовательность в осмыслении языка и слова.

Язык можно рассматривать с точки зрения его происхождения или функции: почему? – и зачем? – причина и цель. Генетическое и телеологическое представления о языке взаимообратимы, их синтез на этом уровне произвел еще А.А. Потебня, соединив в 1870-е годы методы исторический и сравнительный в общем сравнительно-историческом методе исследования языка и текста.

Вторая, функциональная, точка зрения, в свою очередь, раздваивается с выделением основных функций: речемыслительной (ментальной), явленной в психологизме индивидуальных особенностей речи, и коммуникативной, явленной в социальных аспектах речевого поведения. На этой точке расхождения синтез обеих функций, равноценно важных для языка, произвел И.А. Бодуэн де Куртенэ в конце XIX века; он связал психологический и социологический подходы к языку и тексту в общий узел «неофилологии», обращенной к функционированию живого языка сегодня, а не в прошлом или в будущем. Такова именно исходная точка роста всех последующих направлений, известных отечественной филологии.

В принципе, и ментальный, и коммуникативный аспекты речевой деятельности и языка одинаково выделяют, в свою очередь, по две равноценные точки зрения. Род всегда явлен лишь при наличии видов. Род «ментальности» в познании предстает как две разнонаправленные позиции: язык можно изучать, идя от формы к смыслу или, наоборот, от смысла к форме.

Род «коммуникативности» в познании также определяется двумя разнонаправленными позициями: от говорящего к слушающему или от воспринимающего к говорящему. В обоих случаях все четыре позиции равноценны в отношении к сущности знака, т.е. онтологически. Говорящий идет от смысла к форме – это ономасиологический аспект языковой теории; слушающий идет от формы к смыслу – таков семасиологический аспект языковой теории (Даниленко 1990).

Активный участник диалога с помощью слов строит высказывание – предлагает предложение, а пассивный участник в то же время расшифровывает полученную информацию, воспринимая предложение как совокупность слов. На этой точке предварительный синтез был произведен Л.В. Щербой в 1927 г., он говорил о «трояком аспекте речевой деятельности» (Щерба 1974: 24 – 39).

Но работа не была завершена. Еще в 1919 г. идеологическое возмущение произвел – механически понятый и истолкованный – «Курс общей лингвистики» Ф. де Соссюра (1977: 31 – 285), который во многом опирался на предшествующие синтезы (правда, нигде этого не оговаривая – лукавая подробность лекций). Однако соссюрианская дихотомия язык : речь поворачивала изучение языка к одному единственному аспекту – к коммуникативному. Всё великое – просто. Всё механистичное – упрощает. Всё упрощенное – подхватывается старателями от науки.

Диалектика противоположностей, вызывающая движение и развитие, в исследовании языка и текста сменилась догматикой статики – конструктом вне референта, вне реальности. Проблемы онтологии феноменологически свернулись в ограниченном пространстве теории познания. Соберем различительные признаки, выявленные в процессе анализа. Телеологически понятая функция (норма как «внутренняя телеология» вместо системы языка) в коммуникативном аспекте речи, с точки зрения «от воспринимающего» (пассивная грамматика), т.е. от формы, от суждения, от предложения, – таковы различительные признаки одной влиятельной школы отечественной филологии, «московской семасиологической школы». Телеологически понятая функция системы (вне конструируемой нормы) в ментальном аспекте языка, с точки зрения «от говорящего» (активная грамматика), т.е. от смысла, от понятия, от слова, – таковы различительные признаки другой влиятельной школы, «петербургской ономасиологической школы».

Дифференциация началась еще в рамках бодуэновской «неофилологии», и определялась философским источником, который подкреплял соответствующие гносеологические позиции собственно филологических школ.

Неокантианство в чистом его виде приводило к развитию «функциональной грамматики»: функция формы стала основным предметом изучения «академической» линии петроградских ученых (В.В. Виноградов, В.Μ. Жирмунский, Б.А. Ларин).

Неокантианство, обогащенное феноменологией Э. Гуссерля, привело к явлению, известному как «формализм» (типа ОПОЯЗовского): формализм заключался в попытке формализовать в научном описании сложные социально-культурные явления – вполне естественное, казалось бы, стремление науки к аппроксимации научного знания (длительный процесс неадекватной критики этого направления отбил охоту наблюдать язык художественного текста у многих поколений советских «литературоведов»). Шеллингианство, традиционное для московских гуманитариев, привело к типичным проявлениям так называемой формальной школы в духе Ф.Ф. Фортунатова (А.Μ. Пешковский, Г.О. Винокур, М.Н. Петерсон).

Шеллингианство, обогащенное феноменологией, дало толчок развитию направления, позднее известного как структурализм: форма функции стала основным предметом изучения языка и текста (начиная с Г.Г. Шпета, затем эмигранты: H.С. Трубецкой, P.O. Якобсон и др.). Не совсем удачной попыткой синтеза трех последних направлений стала Пражская школа, имевшая