Реализм и номинализм в русской философии языка - Владимир Викторович Колесов
Иерархия форм имеет свои пределы. Например,
«синтаксические формы не могут быть названы внутренними»,
поскольку
«внутренние формы лежат между внешними и предметными. Само собою также этим подсказывается мысль, что это „между“ и есть ничто иное, как своего рода отношение между указанными пределами, составляющими меняющиеся, живые термины этого отношения. Называемое „словом“ вещь, какова бы она ни была, меняется и живет в природе и истории. Сама звучащая речь также меняется и живет в природе, вместе с нею меняется и живет также языковая конструкция в истории, а, следовательно, и определяемое этими терминами отношение, в свою очередь, меняется и живет во всех формах своего обнаружения. Этим самым оно заявляет о себе, что оно и в самом существе своем есть отношение динамическое»
и потому
«безусловно не поддается запечатлению в статических схемах и формулах» (там же: 93 – 94).
Язык как система форм – аристотелизм чистой воды; структурная система форм как отношение – гуссерлианство. Всё есть форма, форма оформляет «содержание» в системе, потому что только система – истинное соответствие сущности.
«Образец, идеал, идеализация по отношению к действительности не указывают непременно на оценку, на возведение в степень нравственного или материально-качественного порядка <…> Идеал и образец значат здесь только то, что законы и приемы, „способы“ преобразования – не всецело субъективны в смысле зависимости от капризов и случайно бегущих переживаний субъекта» (Шпет 1927: 174).
«Каким же образом форма может составлять смысл, т.е. содержание предмета или ноэмы?» – спрашивает Шпет (1914: 188).
Согласно Аристотелю смысл есть «интимно-внутреннее предметное содержание» – душа, или энтелехия знака,
«ядро самого смысла как содержания, нечто, что имеет своего носителя в том же предмете, что и вся ноэма, но для которой предмет в его определительной квалификации является только „внешним знаком“. Энтелехия, таким образом, содержит в себе то, что характеризует предмет со стороны его определения „к чему“, она показывает нахождение предмета в некотором состоянии целеотношения или телеологичности».
«Онтологически – это „вещь“, феноменологически – предмет со своими определениями и качествами, содержание которого ни прямо не содержит энтелехии, ни указывает на нее» (там же: 193).
Необходимо добавить, что гносеологически то же самое есть объект – в отношении к субъекту, который и производит все указанные операции.
Понятие энтелехии в этом смысле очень важно для структурализма. Энтелехия составляет ядро содержания, их множество создает
«единство предмета с его живым интимным смыслом» (там же: 196),
«внутренний смысл самого предмета обозначится как энтелехия <…> И действительно, „смысл“ как „значение“ – по преимуществу логическое значение, – поскольку он „выражает“ „смысл“ предмета, не выходит за границы определяемого содержания, тогда как мы говорим о смысле самого предмета или онтологически: о смысле вещи» (там же: 198).
Возникает проблема цели и средства как отношения, присущего самой вещи по существу и в такой форме констатируемой нами; в современном представлении это проблемы функции и системы.
Подводя итог рассуждениям Шпета о феноменологии языка как формы выражения сущности (эйдосов концепта), можно привести его рассуждения о различии между разумом и мудростью (Шпет 1917). Разум – рефлексия о мире, данная как Логос (на Западе); мудрость – сопереживание мира (на Востоке, Азия). Свойственная западному рационализму (и указанная Кантом) антиномия рассудок – разум (несоединимость вещи и идеи) может быть преодолена (нейтрализована) третьей ипостасью того же самого, а именно мудростью, которое есть слово (язык).
Мудрая мысль, воплощенная в слове. Движение мысли к синтезу всех компонентов семантического треугольника непреклонно; метания между его вершинами оправдано постановкой задачи – каждый раз иной (что именно находится в центре внимания наблюдателя).
10. Реализм и номинализм
Скептический пессимизм Шпета объясняется его неукорененностью в русской ментальности; ему в его «шпетовском монизме» была чужда та «идейная насыщенность слова» русского языка, которая и составляет смысл такой ментальности:
«всякий смысл таит в себе длинную „историю“ изменений значения» (Шпет 1989: 418).
Чистый западник и прямой гуссерлианец, он с тоской писал о том, что
«нас крестили по-гречески, но язык нам дали болгарский. Что мог привести с собой язык народа, лишенного культурных традиций, литературы, истории? Солунские братья сыграли для России фатальную роль <…> русская мысль, оторвавшись от источника, беспомощно барахталась в буквенных сетях „болгарского перевода“»,
а Никон,
«Ренессанс которого должен был свестись к грамматическому исправлению отравившей его буквы другою, столь же ему чужеродною буквою. Само слово для Руси так и не стало плотью» (там же: 28 – 30).
И как результат:
«В этом, думается мне вся суть. Россия не вышла еще из того состояния, когда у народа нет своего литературного языка» (там же: 39).
Это сказано в 1922 г.
Рассуждение в духе Б.А. Успенского, решающее сложнейший вопрос о русском литературном языке с кондачка и в высшей степени непрофессионально, неисторически. Три уровня рассмотрены в одной плоскости: «болгарская» азбука («буквы») и христианская литература, переведенная во всех пределах тогдашнего мира Slavia Orthodoxa – «исправление книг церковных» при Никоне в XVII веке (реформа узко церковная) – современный развитый русский литературный язык, обеспеченный классическими текстами. Слабость «феноменологического» метода описания представлена во всей обнаженности: этот метод «не работает» при отсутствии надежного научного знания, которого тогда еще не было.
Позиция самого Шпета, как у правоверного гуссерлианца, постоянно изменяется. Придется привести большую цитату из книги 1927 г.:
«Последовательно проведенное утверждение реализма в теории понятия знает две крайности: рассудочный трансцендентизм (Псевдо-Платон) и мистический имманентизм (типа Мальбранша). Обе крайности, однако, означают одно и то же: отрицание вещной действительности, иллюзионизм, голое противопостояние идеи слову (поскольку вещь слита с идеей, Шпет доводит эти позиции до точки номинализма. – В.К.). Так наз. „умеренный“ реализм, будто бы примиряющий разрыв последовательного реализма, на самом деле держится на формуле: вещь – представление – слово, т.е. сам собою, меняя метафизическую позицию на психологическую (сам Шпет вводит „представление“ на место идеи. – В.К.), переходит в концептуализм (и так реализм окончательно разрушается. – В.К.).
Номинализм (терминизм), в свою очередь, имеет две крайности. Первая – утверждение одних, ничего не выражающих слов (это и есть терминизм, уже указанный в исходной номинации. – В.К.),
Откройте для себя мир чтения на siteknig.com - месте, где каждая книга оживает прямо в браузере. Здесь вас уже ждёт произведение Реализм и номинализм в русской философии языка - Владимир Викторович Колесов, относящееся к жанру Языкознание. Никаких регистраций, никаких преград - только вы и история, доступная в полном формате. Наш литературный портал создан для тех, кто любит комфорт: хотите читать с телефона - пожалуйста; предпочитаете ноутбук - идеально! Все книги открываются моментально и представлены полностью, без сокращений и скрытых страниц. Каталог жанров поможет вам быстро найти что-то по настроению: увлекательный роман, динамичное фэнтези, глубокую классику или лёгкое чтение перед сном. Мы ежедневно расширяем библиотеку, добавляя новые произведения, чтобы вам всегда было что открыть "на потом". Сегодня на siteknig.com доступно более 200000 книг - и каждая готова стать вашей новой любимой. Просто выбирайте, открывайте и наслаждайтесь чтением там, где вам удобно.
