Диалог с Богом. История противостояния и взаимодействия человечества с Творцом - Джордан Питерсон

Как мы видим на примере поздней греческой синкретической философии гностицизма, на высоких и даже высших уровнях культуры человеческое воображение вновь и вновь оказывается поглощенным этой идеей. Гермафродитический rebis играет важную роль в натурфилософии средних веков. И даже в наши дни мы слышим об андрогинности Христа в католическом мистицизме.

Это единство мужественного и женственного мы увидим в героическом Христе, который существует в имплицитной форме (скажем, как нерожденный Спаситель Мира) внутри Марии; или в материнском, сокровенном Христе, проявленном как искупительная любовь, спасающая мир. Следовательно, женственное (Мария) – это мандорла, в которой, словно в капсуле, заключены и Бог Отец, и распятый Сын. Этот союз – порядок, наложенный поверх фона из хаоса и обилия возможностей. Именно он порождает искупающее самоотверженное Слово, – Слово, которое, в свою очередь, представляет собой божественного индивида, целиком и полностью принимающего участь, которую ему уготовил мир. Такой союз – по крайней мере изначально, когда он осуществляется в правильном духе – это максимальная защита от катастрофы самосознания, репрезентированной как «нагота»: «И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились» (Быт 2:25). Именно к появлению этого самосознания ведет горделивое принятие непосильной задачи.

Ева становится жертвой искушения и вступает в общение со змеем – с чем-то маргинальным, даже чудовищным (змеиный яд смертелен в полном смысле слова), и с вечным искушением гордыни, посягающей на место Бога. Воображение с готовностью рисует нам, как змей, подкрадываясь ближе, тихо шепчет: «Прими меня, присвой божественное право, господство над самой моралью, определи добро и зло». В чем же грех Евы, неизменный соблазн или порок женственности? «Мое сострадание столь всеохватно, что может преобразить и вобрать даже убийственный яд; мое милосердие столь велико, что превратит его в годную пищу – причем подходящую для просвещенных». Внезапная осведомленность о том, что скрыто в безднах бессознательного, приводит к конвульсии самосознания. Ева вдруг понимает всю страшную глубину своей самонадеянности. За ней следует и Адам, соблазненный и своей спутницей, и ее новым спутником – ядовитым змеем, а если выйти на более высокий уровень абстракции, то самим вечным врагом, ядовитейшим из всех мыслимых змей. И мать, и отец рода человеческого, поддавшись искушению, пусть и по разным причинам, особым для каждого пола, вкушают плод, который не могли и не должны были вкушать, – и все распадается. Столь желанное просвещение, побудившее их ко греху, несомненно, нисходит, о чем тут же говорит книга Бытия, – хотя и не в соответствии с ожиданиями, и не так, как того желал бы любой человек, поистине смиренный и четко осознающий действительность.

Змей коварен, скрыт, незаметен; он маскирует свою истинную суть; он неотличим от подлеска или листвы; он почти идеально смешивается с тем, что уже было принято как данность; он искушает неосторожных, внушая им, что представляет собой нечто, чем на самом деле не является: «Он выглядит столь безобидно! Что может пойти не так?» Так притворяются паразит или хищник, показывая, что они вроде бы ни при чем. «Нельзя ли открыть ворота и им?» Это хороший вопрос, когда им движет сострадание, по-настоящему проницательное, благоразумное и умеющее различать, – но он совершенно неуместен, когда его задают лишь для того, чтобы ложно и вероломно «облагородить» воспринимаемый моральный статус вопрошающего. Грех Евы – внимание ко льстивым речам коварного предателя. Грех Адама? Нескончаемое внимание к голосу Евы. И в том и в другом случае перед нами грехи гордыни. У Евы – нарциссизм сострадания: «Я мать, способная объять все». У Адама: «Я волен переименовать и перестроить сам порядок, и могу делать это бесконечно – все, лишь бы впечатлить Еву». Оба слишком много мнят о себе – хотя и по разным причинам (в силу которых они, впрочем, едины в своем надменном грехе).

Итак, вечное искушение женщины – это мысль о том, что материнскую благожелательность можно горделиво распространить на весь мир, даже на ядовитейшего змея. Есть и еще один, похожий соблазн: возвыситься при помощи таких действий в глазах общества и заявить, что ее сострадание, пусть даже неуместное и неправильное, дает ей право считаться моральным эталоном и обладательницей многих талантов, а также – абсолютно незаслуженно – претендовать на внимание интересных мужчин или других людей в более широком социуме. Материнское сострадание – дух женственности, которым от природы одарена любая женщина. Однако им не следует гордиться, поскольку он как таковой – не личное достижение. Его можно призвать, ему можно полностью подчиниться, его необходимо смиренно считать даром Божьим – а не знаменем добродетели, самонадеянно и корыстно выставляемым напоказ. Сходный соблазн грозит и мужчине: поддавшись ему, он внимает ложному голосу, призывающему испытывать теплые чувства и любовь ко всем без исключения, – и, эгоистично желая себя возвеличить, уверяет других, что способен выйти за границы той области, в которой достиг определенной степени мастерства.

Адам во власти столь же смертоносного греха – главного искушения, или порока мужественности, который проявляется как воззвание, обращенное к Еве: «Я могу усвоить, преодолеть, назвать, подчинить и упорядочить все, что ты предложишь, – пусть даже это непосильный труд, пусть даже сама мысль об этом кажется абсурдом, пусть даже это будет грозить мне смертью». Все делается ради одного: только бы Ева впечатлилась. Мужчины часто поступают именно так, желая поразить женщин. Страшная истина, связанная с этим самоубийственным танцем, заключается в его близости к высочайшим нравственным ориентирам и талантам, позволяющим их достичь, когда означенные чувства искренни, – поскольку расширение сферы нашей заботы и ответственности представляет собой достойный повод для приложения усилий, и к худшему из грехов, вечному грехопадению, когда они фальшивы, иными словами, когда мы лжем о своих умениях и своем мастерстве. Поистине, да поможет нам Бог, когда мы встретимся лицом к лицу с нашим высокомерным состраданием и ложной уверенностью! Скольких страданий можно было бы избежать, если бы мы не брали на себя непосильных задач; если бы не стремились к незаконному захвату власти; если бы не притязали на то, с чем не можем справиться, не желали того, чего не заслуживаем, и не пытались господствовать над тем, чему должны служить? Как много боли проникает в мир от спеси человека? Однако мы упорно это игнорируем – и оттого рискуем.

Проблемы, о которых Адаму сообщает Ева, вынуждают его перестраивать свою личность, а в более широком плане – и установленный им социальный порядок, за поддержание и обновление которого он отвечает. Конечно же,