Диалог с Богом. История противостояния и взаимодействия человечества с Творцом - Джордан Питерсон

Если же она остается, то сужается до частностей функции, специфичной для навыка, развитого нами в ходе предыдущего взаимодействия с феноменом, овладения им или, раз об этом зашла речь, его ритуализации. При этом память подавляет интенсивность чудесного. О том же говорил и Юнг, указывая, что организованная религия предоставляет защиту от религиозного опыта и что этому оберегающему процессу, стратегии или традиции могут сопутствовать пагубные, неплодотворные ограничения:

То, что у нас принято называть «религией», в такой степени является подделкой, что я часто спрашиваю самого себя: не выполняет ли такого рода «религия» (я предпочитаю называть ее вероучением) важную функцию в человеческом обществе? Несомненная цель замещения – поставить на место непосредственного опыта некий набор пригодных символов, подкрепленных твердыней догмата и ритуала. Католическая церковь поддерживает их всем своим непререкаемым авторитетом, протестантская церковь (если этот термин еще применим) настаивает на вере и евангельском благовестии. Пока эти два принципа работают, люди надежно закрыты от непосредственного религиозного опыта. Даже если нечто подобное с ними и случится, они могут обратиться к церкви, где им объяснят – пришел ли этот опыт от Бога или от дьявола, принять его или отвергнуть.

Именно поэтому мы понимаем вечную неопалимую купину лишь обобщенно – и истощаем ее смысл, который в ином случае мог бы стать поразительным и непреходящим:

Но дерево одно среди долин,

Но возле ног моих цветок один

Мне с грустью прежний задают вопрос:

Где тот нездешний сон?

Куда сокрылся он?

Какой отсюда вихрь его унес?

Кто может сказать, выдержат ли наши смертные тела, соприкоснувшись с Абсолютом? Уверенности нет – и ущерб от такой встречи вполне может зависеть от того, сколько мы успели набрать духовного «сухостоя». Очистительное пламя Божьего меча легко обратится в ад для тех, кто склонен к накоплению греха по своей сути.

На горном пике – на верхней ступени иерархии, на вершине системы ценностей, – Моисей получает эксплицитное откровение правил, направляющих социум, от самого Бога. С психологической точки зрения он испытывает глубинное, даже революционное прозрение, которое можно рассматривать как моментальный перевод одной формы знания в другую. Представьте волчью стаю или группу шимпанзе. Их постоянные взаимодействия, обусловленные конкурентной борьбой и стремлением сотрудничать, в конечном итоге укладываются в предсказуемую – даже стабильную на протяжении многих поколений – модель. Она представляет собой иерархическую структуру рассматриваемого общества – такого, где каждая особь обладает относительно постоянным статусом, на основе которого производится сравнение с другими особями и противопоставление им. В стае или группе каждый «знает» свой статус. Создается впечатление, как будто небольшое общество организовано в соответствии с набором социальных правил, – но это не так, потому что «правила» можно установить, а взаимодействие членов группы выстроено в соответствии с характерной иерархической моделью, которая и делает отношения устойчивыми.

Теперь предположим, что члены стаи или группы не только учатся управлять своим вниманием и действиями в соответствии с этой моделью, но и учатся репрезентировать ее в образе – воображать модель традиции и заведенного порядка. Это развитие способности переводить исключительно процедурное знание – воплощенное умение – в изобразительную абстракцию; в некое подобие сказочной грезы, которую можно увидеть, даже если нет актеров, способных ее разыграть, и с которой можно производить манипуляции и даже эксперименты, развив соответствующий талант. Теперь мир можно менять в воображении без прямых практических последствий. Это огромный шаг вперед в эволюции способности к отвлеченному мышлению; ее важнейший преображающий этап. С установлением образа действия – или, в более широком смысле, образа модели действия, – существа, установившие способность к коммуникации и постижению мира на семантическом или лингвистическом уровне, обретают еще одну возможность: совершить последующий перевод образа в слово. Именно так можно создать драматичное изображение обычаев, начавших управлять взаимодействием в обществе, а затем, на этой основе, эксплицитно репрезентировать их в языке. Так появляется закон, одновременно отраженный в основополагающей мечте или образе и в поведенческих практиках, составляющих групповую традицию, ожидание, норму, идеал и табу. Этот перевод формы – эта вспышка интуиции – поражает Моисея, словно божественное откровение. Так и должно быть. Эксплицитное понимание структуры психологической интеграции и социального единства – это настоящий переворот, это веха в развитии высшей, сознательной культуры, и это ее качественная метаморфоза – нечто на уровне фундаментальной биологической мутации.

Кодирование поведенческих моделей в образе придает ему глубину, которой наделена сама такая модель, возникшая, в свою очередь, в ходе взаимодействий, итераций и, в конечном счете, эволюции. Поведенческая модель запечатлевается и распределяется среди многих – она не постигается эксплицитно, и не свойственна тому или иному человеку как таковая. Она создана из взаимодействий всех людей, когда-либо живших и ныне живущих, установивших в группе «традиции» (по большей части – иерархическую структуру интеракций). Нюансы этой структуры явно сложнее, и отдельно взятый представитель группы не сможет даже воспроизвести их, не говоря уже о том, чтобы полностью их понять. Это означает, что модель взаимодействий, описывающая группу, содержит больше информации, чем осознает любой из людей, составляющих эту группу, независимо от того, насколько хорошо они сумели приспособиться к этой модели или создать ее образную или лингвистическую «карту». Этот резерв имплицитных сведений становится сокровищницей, в которой, делая возможным получение дальнейших откровений, «заключены» поведение и фантазия. Но как именно? Модель поведения группы рождается средой, даже если эту среду создала сама группа, как указывалось ранее. Поскольку сложность этой модели со всеми ее нюансами остается за гранью понимания любого представителя группы, то сложность социума просто непостижима, так что мы все можем считать себя антропологами даже в собственном племени. Структуры и процессы воображения, изображающие эту модель в драме и грезах, повторно репрезентируют эти сведения, однако делают это более полно, чем любое эксплицитное семантическое кодирование. Все, что со временем записывается в виде слов, сперва рождается в грезах и хранится в них, словно в ларце. Кроме того, они становятся посредником между их эксплицитным выражением и самим поведением, которое охватывает как модель внимания, так и модель действия. Вот почему сон может сообщить сновидцу то, чего сам сновидец еще не знает. В грезах зашифрована глубина культуры, и способ шифрования выходит за рамки простой констатации фактов.

Вот почему Шекспир и Достоевский могли видеть дальше, чем гениальный Ницше, если обратиться к конкретным примерам из параллельных вселенных, сотворенных писателями и философами. Именно поэтому мир великих литераторов неисчерпаем и непогрешим, и с ними не могут сравниться даже самые прославленные мастера из иных сфер, имеющих более