Ирвин Ялом - Мама и смысл жизни

На первом сеансе она рассказала мне сон, увиденный накануне.

Я по-прежнему врач, но одновременно с этим — студентка университета. Я изучаю английский язык. Мне задали прочитать две разных книги, старую и новую, но с одним и тем же названием. Я не готова к семинару, потому что не прочитала ни одной из них. В особенности я не прочитала первую, старую книгу, которая подготовила бы меня к чтению новой.

— Айрин, что вы еще помните? — спросил я, когда она замолчала. — Вы сказали, что книги назывались одинаково. Вы помните, как именно?

— Да, абсолютно ясно помню. Обе, старая и новая, назывались «Гибель невинности».

Слушая Айрин, я впал в нирвану. Этот ее сон был чистым золотом, амброзией для интеллекта, даром богов. Воплощенная мечта психоаналитика, сдвинутого на своей работе. Награда за терпение, за бесчисленные нудные часы терапевтических сеансов с эмоционально тупыми инженерами.

Выслушав такой сон, даже самый раздражительный, сварливый психотерапевт замурлыкал бы от наслаждения. Вот и я замурлыкал. Две книги — старая и новая. Мрр, мрр. Чтобы понять новую, нужно прочитать старую. Мрр. Мрр. А называются они «Гибель невинности». Мрр, мрр, мрр.

Дело было не только в том, что сон Айрин обещал первоклассное интеллектуальное приключение — поиски клада; а еще и в том, что это был первый сон. С 1911 года, когда Фрейд впервые написал об этом, первому сну, о котором рассказывает пациент в курсе психоанализа, приписывается особое, мистическое значение. Фрейд считал, что первый сон, о котором сообщает пациент, бесхитростен и многое раскрывает, потому что начинающий пациент еще наивен и не успел выстроить систему защиты. На более поздней стадии, когда становится ясно, что терапевт превосходно толкует сны, плетельщик снов, сидящий у нас в подсознании, становится осторожней, уходит в глухую защиту, всячески старается запутать сны и затемнить их значение.

Начитавшись Фрейда, я часто представлял себе плетельщика снов пухленьким, жовиальным гомункулусом, который живет себе припеваючи среди дендритов и аксонов. Днем он спит, а вот ночью, раскинувшись на подушке из жужжащих синапсов, пьет медвяный нектар и лениво плетет цепочки снов для своего хозяина. В ночь перед первым сеансом хозяин засыпает, полный противоречивых чувств по поводу грядущего курса психотерапии, а гомункулус начинает привычную работу, сплетая эти страхи и надежды в незатейливый, прозрачный сон. На следующий день гомункулус с ужасом узнает, что психотерапевт ловко истолковал вчерашнее сновидение. Гомункулус галантно снимает шляпу перед достойным соперником — терапевтом, разгадавшим зашифрованный сон — но с этого момента прилагает все усилия, чтобы закутать значение сна как можно плотней в одежды ночного маскарада.

Дурацкая сказка. Типичный для девятнадцатого столетия антропоморфизм. Широко распространенная ошибка — превращение абстрактных мысленных структур Фрейда в независимых духов, обладающих свободой воли. Если б только я сам в нее не верил!

В течение десятилетий многие считали первый сон бесценным документом, представляющим собой перевод всего содержания невроза на язык снов. Фрейд зашел настолько далеко, что предположил: полное истолкование первого сна совпадет с содержанием всего курса психоанализа.

Первый сон, увиденный мною в качестве пациента психоанализа, навсегда запечатлелся в моей памяти, со всей свежестью и полнотой, как в день, когда я его увидел — сорок лет назад, когда я только поступил в ординатуру по психиатрии.

Я лежу на столе, меня осматривает врач. Простыня слишком маленькая и не закрывает меня как следует. Я вижу медсестру, она вставляет иголку мне в ногу — в лодыжку. Вдруг раздается оглушительное шипение, булькание — ФШШШШШ.

Ядро этого сна — громкое «фшшшш» — я расколол сразу. В детстве я страдал хроническим синуситом, и каждую зиму мать водила меня к доктору Дэвису для промывания носовых пазух. Я ненавидел его желтые зубы и рыбий глаз, взиравший на меня через дырку в круглом зеркале, укрепленном на головном обруче, какие тогда носили врачи-ухогорлоносы. Доктор вставлял мне полую иглу в отверстие носовой пазухи, я ощущал острую боль, потом раздавалось оглушительное «фшшшш» — это закачиваемый соляной раствор промывал носовую пазуху. При виде дрожащей, омерзительной массы в полукруглой хромированной ванночке, куда сливалась жидкость, я думал, что вместе с гноем и слизью туда смывают немножко моих мозгов.

Фрейд оказался прав: мой первый сон предвещал многие годы психоаналитических раскопок, слой за слоем — мой страх разоблачения, потери рассудка, страх за целостность длинной, твердой части тела (во сне она была символически представлена лодыжкой, которая сдувалась).

Фрейд и после него многие другие психоаналитики предостерегали от слишком торопливого погружения в толкование первого сна: преждевременная интерпретация, столкновение лицом к лицу с материалом подсознания пугают пациента и полностью парализуют гомункулуса — плетельщика снов. Мне всегда казалось, что эти предостережения направлены не столько на повышение эффективности терапии, сколько на защиту местнических интересов психоанализа как дисциплины, и я им никогда не верил.

С сороковых по шестидесятые годы в психотерапии принято было обращаться с пациентами бережно, словно они хрустальные. В учреждениях, занимавшихся психоанализом, велись нескончаемые заумные дебаты о точнейших, деликатнейших формулировках, используемых для психотерапевтического вмешательства. Новичков бомбардировали пропагандой необходимости исключительно своевременных и правильно сформулированных интерпретаций, так что они, исполнившись благоговейного страха, подходили к пациенту на цыпочках, и это сковывало их спонтанность и эффективность терапии. Я считал, что такой формализм вредит делу, поскольку мешает достичь более глобальной цели — установления эмпатических, подлинных отношений с пациентом. Мне казалось, что предостережение Фрейда — не работать со снами, пока не создан терапевтический союз — странным образом ставит все с ног на голову: ведь совместная работа над сном — прекрасный метод создания терапевтического союза.

Поэтому я, не колеблясь, нырнул в сон Айрин.

Значит, вы не читали ни одной из книг, — начал я, — в особенности старой.

Да, да, я ждала, что вы об этом спросите. Конечно, это звучит полной чепухой, я знаю. Но именно это я видела во сне. Я не сделала домашнего задания — не прочитала ни одну из книг, но в особенности старую.

Ту, что подготовила бы вас к новой. У вас есть какие-нибудь предположения, что могли бы значить эти две книги применительно к вашей жизни?

Никаких предположений, — ответила Айрин. — Я совершенно точно знаю, что они значат.

Я ждал продолжения, но она замолчала и так и сидела молча, глядя в окно. Я еще не знал об этой ее раздражающей привычке — не озвучивать никаких выводов, пока я не попрошу об этом вслух.

Раздражающее молчание продлилось пару минут. Наконец я сдался:

— И эти две книги…

— Старая книга — это смерть моего брата. Он умер, когда мне было двадцать лет. Новая книга — предстоящая смерть моего мужа.

— Значит, этот сон гласит, что вы не сможете справиться со смертью мужа, пока не примете смерть брата.

— Правильно. Совершенно верно.

Исследование первого сна предсказало не только содержание терапии, но и ее процесс, то есть природу союза психотерапевта и пациента. Во-первых, Айрин всегда была откровенна и вдумчива. Задавая вопрос, я знал, что получу искренний и полный ответ. Знала ли она, как назывались книги? Да, действительно, знала. Догадывалась ли, почему нужно прочитать старую книгу, чтобы понять более новую? Конечно: она совершенно точно знала, что это значит. Даже обычные вопросы — «Айрин, что вы об этом скажете?» или «А о чем вы сейчас подумали?» в продолжение всех пяти лет терапии неизменно приносили богатый урожай. Часто Айрин меня пугала, отвечая слишком быстро и слишком точно. Это напоминало мне мисс Фернальд, которая учила меня в пятом классе. Она часто говорила: «Давай же, Ирвин», нетерпеливо притопывала ногой, засекала время и ждала, пока я перестану мечтать и нагоню своих одноклассников, корпящих над каким-нибудь упражнением.

Я выкинул из головы мисс Фернальд и продолжил:

— А что для вас означают слова «Гибель невинности»?

— Представьте себе, что для меня, двадцатилетней, означало потерять брата. Я ожидала, что мы пойдем по жизни вместе, но его у меня отняли — он погиб, попал под машину. А потом я нашла Джека. И представьте себе, что значит для меня теперь, в сорок пять лет, потерять его. Подумайте, каково мне, когда мои родители, которым за семьдесят, живы, а брат умер, и муж умирает. Распалась связь времен. Молодые умирают первыми.