Ирвин Ялом - Мама и смысл жизни

Пока мы разговаривали, Сара, старшая медсестра, заглянула в дверь, чтобы поблагодарить меня.

— Ирв, ты сотворил свое обычное чудо. Хочешь порадоваться? Загляни перед уходом в столовую, посмотри на больных, как они сидят, склонив головы друг к другу. А что ты сделал с Дороти? Представь себе, она разговаривает с Мартином и Розой!

Слова Сары звенели у меня в ушах, пока я ехал на велосипеде обратно к себе. Я знал, что у меня есть все причины гордиться своей утренней работой. Ординаторы правы: это была хорошая встреча, просто фантастическая. Она не только убедила участников, что им нужно улучшать свои отношения с другими людьми, но, судя по словам Сары, сподвигла их на более полное участие в других терапевтических программах, проводившихся в отделении.

Самое главное, я показал ординаторам, что не бывает скучных или пустых пациентов — или групп. В каждом больном и в каждой клинической ситуации лежит, как бабочка в коконе, богатство человеческой драмы. Искусство психотерапевта состоит в том, чтобы активизировать эту драму.

Но почему я получил так мало удовольствия от хорошо проделанной работы? Я чувствовал себя виноватым, как будто смошенничал. Похвала, которой я всегда жаждал, сегодня была мне не по нутру. Студенты (с моей же неявной подачи) наделили меня глубокой мудростью. В их глазах я предлагал «действенные» интерпретации, творил «чудеса», вел группу уверенно, заранее зная, что будет. Но я-то знал правду: во все время встречи я хватался за соломинки и бешено импровизировал. И студенты, и пациенты видели во мне кого-то, кем я на самом деле не был, нечто большее меня настоящего, большее того, чем я мог бы стать. Мне пришло в голову, что в этом отношении у меня и у Магнолии, архетипической матери-земли, есть нечто общее.

Я напомнил себе, что надо замахиваться на малое. Моя работа — провести одну встречу группы так, чтобы она оказалась полезной как можно большему числу участников. А разве я этого не сделал? Я посмотрел на встречу с точки зрения каждого из пяти участников.

Мартин и Роза? Да, отличная работа. Я в них не сомневался. Их программы, сформулированные сегодня, в какой-то степени выполнены. Мы бросили вызов упадку духа Мартина, его убежденности, что он не может предложить ничего ценного другим людям; мы поколебали уверенность Розы в том, что любой человек, не похожий на нее — то есть не анорексик — ее не поймет и попытается ею манипулировать.

Дороти и Кэрол? Они не были активны, но их явно занимало происходящее в группе. Возможно, они получили пользу от наблюдательной терапии: пациентам полезно посмотреть на действенную терапевтическую работу других людей, это готовит их самих к хорошей терапевтической работе в будущем.

А Магнолия? Вот с ней была загвоздка. Помог ли я Магнолии? Можно ли ей вообще помочь? До встречи старшая медсестра сообщила мне, что Магнолии выписывали самые разные психотропные лекарства, но безуспешно, и что все, в том числе прикрепленный к ней социальный работник, уже отчаялись уговорить ее записаться в какую-нибудь группу психотерапии, направленной на понимание собственной личности. Так почему же я решил попробовать еще раз?

Помог ли я ей? Я в этом сомневался. Пусть ординаторы сочли мою заключительную интерпретацию «действенной», да, когда я говорил, я и сам был в этом уверен — в глубине души я знал, что все это фальшивка: не было никакой надежды, что моя интерпретация окажется полезной для Магнолии. Ее симптомы — необъяснимый паралич ног, воображаемые насекомые — были серьезны и находились далеко за пределами возможностей психотерапии. Даже при самых благоприятных обстоятельствах — при неограниченном запасе времени, с умелым терапевтом — психотерапия мало помогла бы Магнолии. А здесь такие возможности отсутствовали вообще: у Магнолии не было ни денег, ни страховки. Без сомнения, ее выпишут в какой-нибудь совершенно нищий дом престарелых, где у нее не будет ни единого шанса на доступ к последующей психотерапии. Рассуждения, что моя интерпретация подготовит Магнолию к будущей работе, были чистым самообманом.

Так насколько «действенной» в этих условиях была моя интерпретация? Чего я хотел добиться? Ее действенность была призрачной; на самом деле мое убедительное красноречие было направлено не на силы, сковавшие Магнолию, но на слушателей-студентов. Магнолия пала жертвой моего тщеславия.

Теперь я несколько приблизился к истине. И все же у меня на душе было неспокойно. Я задал себе вопрос: почему же я так ошибся? Я нарушил фундаментальное правило психотерапии: не отбирай у пациента защитные средства, если не можешь дать ему ничего лучшего взамен. А что двигало мною? Почему Магнолия стала для меня так важна?

Я подозревал, что ответ на этот вопрос кроется в моей реакции на смерть матери. Я снова припомнил ход встречи. Когда она стала до такой степени задевать меня лично? При первом взгляде на Магнолию: ее улыбку, ее предплечья. Руки моей матери. Как они тянули меня к себе! Как я хотел, чтобы меня обхватили, утешили эти мягкие, как тесто, руки. А эта песня Джуди Коллинз — как там? Я начал припоминать слова.

Но вместо слов песни мне припомнился давно забытый день. Мне было лет восемь или девять, мы жили в Вашингтоне, округ Колумбия. По субботам, после обеда, мы с приятелем по имени Роджер часто ездили на велосипедах в парк под названием «Дом Ветеранов» и устраивали там пикники. Однажды мы решили не сосиски жарить, а стащить во дворе близстоящего дома живую курицу и поджарить ее на костре, разложенном на солнечной поляне в лесу.

Но сначала должно было свершиться убийство — мое посвящение в ритуалы смерти. Роджер взял инициативу на себя и треснул жертвенную курицу огромным камнем. Курица, раздавленная и окровавленная, продолжала бороться за жизнь. Я был в ужасе. Я отвернулся, не в силах смотреть на несчастное создание. Дело зашло слишком далеко. Я хотел, чтобы все стало как раньше. Я мгновенно потерял интерес к своему проекту — я уже не хотел быть как взрослый. Я хотел к маме; хотел поехать домой на велосипеде, и чтобы мама обняла меня. Я хотел обратить время вспять, стереть все, начать день сначала. Но возврата уже не было, мне оставалось только смотреть. Роджер схватил курицу за разбитую голову и начал вертеть в воздухе, как болас. Наконец она затихла. Должно быть, мы ощипали ее, выпотрошили, насадили на вертел. Потом, наверное, поджарили на костре и съели. Я со странной ясностью помню, как хотел обратить всю катастрофу вспять, но что мы делали в тот день — начисто забыл.

И все же память об этом событии не отпускала меня, пока я не освободился с помощью вопроса: почему я вспомнил об этом сейчас, когда эти воспоминания много десятилетий пролежали в дальнем чулане памяти? Что связывало заставленную инвалидными колясками больничную комнату и давние события у костра в рощице, в парке «Дом Ветеранов»? Может быть, идея о том, что я зашел слишком далеко — как зашел слишком далеко с Магнолией. Может быть, какой-то нутряной страх перед необратимостью времени. Может быть, потребность, тоска по матери, защищающей от жестоких фактов жизни и смерти.

У меня все еще сохранялось горькое послевкусие от встречи группы, но я чувствовал, что подобрался к источнику этой горечи: разумеется, моя глубинная потребность в материнском утешении, усиленная смертью матери, вошла в резонанс с образом земли-матери Магнолии. Быть может, я ниспроверг этот образ, разоблачил святыню, обессилил ее, пытаясь обуздать свою собственную потребность в утешении? Мне наконец вспомнились слова той песни, песни матери-земли: «сложи свои печали и мне отдай… Я своею рукою… их успокою…» Глупые, ребяческие слова. Теперь я лишь смутно припоминал изобильное, теплое, утешительное место, куда они меня когда-то приводили. Они утратили свою силу. Как моргаешь, глядя на рисунок Эшера или Вазарели, чтобы восстановить иллюзию, так я пытался мысленно снова оказаться в том месте — но тщетно.

Смогу ли я жить без этой иллюзии? Всю жизнь я искал утешения у разнообразных женщин, олицетворений матери-земли. Они прошли перед моим мысленным взором: умирающая мать, от которой я чего-то хотел — не знаю, чего — даже когда она испускала последние вздохи; вереница добрых черных нянюшек, чьи имена давно изгладились из моей памяти; моя сестра, тоже недолюбленная, которая старалась дарить мне крохи своего скудного пайка; замотанные учительницы, замечавшие и хвалившие меня; мой старый психоаналитик, который упорно и молча сидел со мной три года.

Я стал яснее понимать, как из-за всех эти чувств — назовем их «контрпереносом» — я почти наверняка не смог бы предложить Магнолии незамутненную конфликтом терапевтическую помощь. Если бы я оставил ее в покое, просто купался бы в ее человеческом тепле, как Роза, если бы я замахивался на малое, я бы осудил себя за использование пациентов для собственного удобства. В реальности я бросил вызов защитным сооружениям Магнолии и теперь осуждал себя за манию величия и за то, что принес Магнолию в жертву учебным целям. А вот что я не смог или не захотел сделать: я не отложил в сторону свои чувства и не встретился с реальной Магнолией, человеком из плоти и крови, а не маской, которую я на нее нацепил.