Ирвин Ялом - Мама и смысл жизни

— Ничего подобного! — отпарировала она. — В Рэдклиффе я была капитаном команды дискуссионного клуба и прекрасно знаю, чем вы сейчас занимаетесь — сведением к абсурду! Но вам это не поможет. Признайте, в моих словах есть правда.

— Нет, я не согласен. Вы совершенно упускаете из виду, что терапевтов специально учат! Это самая главная цель нашего обучения — мы приобретаем чувствительность, эмпатию, способность войти в мир другого человека, испытать то, что испытывает пациент.

Я действительно разозлился. И к этому времени я уже научился не сдерживаться. Наша совместная работа шла гораздо лучше, когда я свободно выражал свои чувства. Бывало, Айрин приходила в мой кабинет настолько подавленная, что слова не могла выговорить. Но стоило нам сцепиться из-за чего-нибудь, и она немедленно оживлялась. Я знал, что в этой ситуации беру на себя роль Джека. Он единственный умел противостоять Айрин. Всех остальных ее ледяные манеры обескураживали (ординаторы-хирурги прозвали ее «королевой»), но Джек никогда не пасовал перед ней. Она рассказала мне, что он никогда не старался скрыть свои чувства и часто завершал спор, выходя из комнаты со словами: «Я не желаю терять время на чепуху».)

Меня разозлила не только стойкая убежденность Айрин, что лишь терапевты, которые сами кого-то потеряли, могут помочь пациентам, пережившим потерю. Я разозлился и на Эрика за то, что он подкрепил идею Айрин о нескончаемости вдовства. Наши постоянные споры с Айрин были в том числе и об этом. Я занимал общепринятую, разумную позицию: задача скорбящего человека — постепенно отделить себя от умершего и перенаправить свою энергию на других людей. Первым такое понимание скорби разработал Фрейд в своем труде «Скорбь и меланхолия» в 1915 году. С тех пор правильность этого подхода подтвердили многочисленные клинические наблюдения и эмпирические исследования.

По результатам моего собственного исследования, законченного как раз перед началом работы с Айрин, все вдовы, все вдовцы, которых я наблюдал, постепенно отделились от покойных супругов и переключились на что-то другое или на кого-то другого. Это произошло и с людьми, у которых были самые любящие отношения с супругами. Более того, мы обнаружили убедительные подтверждения следующего: многие вдовы, которые до того были счастливы в браке, проходили через тяжелую утрату и отделялись от покойного супруга легче тех, чей брак сотрясали непримиримые конфликты. (Мне кажется, что этот парадокс можно объяснить сожалением: для людей, проживших жизнь в браке с неподходящим человеком, скорбь осложняется, так как они оплакивают еще и себя, свои впустую потраченные годы.) Поскольку мне казалось, что брак Айрин был исключительно счастливым, что они с мужем поддерживали друг друга, я сперва ожидал, что ее скорбь будет не слишком тяжелой.

Но Айрин резко отрицательно относилась к большинству традиционных воззрений на тяжелые утраты. Она терпеть не могла, когда я говорил об отделении от умершего, и отмахнулась от результатов моих исследований:

— Мы, потерявшие близких, научились отвечать так, как нужно исследователям. Мы узнали: мир хочет, чтобы мы быстро оправились, и не любит тех, кто слишком долго цепляется за свои потери.

Она встречала в штыки любое мое предложение насчет того, чтобы отделиться от Джека: спустя два года его вещи все еще лежали в ящиках его письменного стола, его фотографии висели по всему дому, его любимые журналы и книги стояли на прежних местах, и Айрин по-прежнему вела с ним ежедневные долгие беседы. Я боялся, что разговор с Эриком укрепит ее убежденность в моей неправоте и отбросит наш терапевтический процесс на много месяцев назад. Теперь мне еще труднее будет убедить Айрин, что в конце концов она оправится от своей скорби. Что же до ее дурацкой веры в тайное молчаливое общество скорбящих единомышленников, это была очередная иррациональная выдумка, недостойная даже возражений.

Но, как всегда, некоторые слова Айрин угодили в цель. Я слышал историю про швейцарского скульптора Альберто Джакометти: он попал в дорожное происшествие и сломал ногу. Лежа на улице в ожидании кареты скорой помощи, он произнес: «Наконец-то, наконец-то со мной что-то случилось!» Я прекрасно знал, что он имеет в виду. Айрин меня раскусила. Я преподавал в Стэнфорде уже больше тридцати лет, все это время жил в одном и том же доме, смотрел, как мои дети ходят в одни и те же школы, и никогда не сталкивался лицом к лицу с тьмой. Никаких тяжелых безвременных потерь: мои родители умерли в преклонном возрасте, отец — в семьдесят, мать — на десятом десятке. Моя сестра, семью годами старше меня, здорова. Я не терял близких друзей, а мои четверо детей живут недалеко от меня и процветают.

Для мыслителя, смотрящего на жизнь с экзистенциальной точки зрения, такое благоденствие в тепличных условиях означает, что он в долгу. Сколько раз я мечтал покинуть университет, эту башню из слоновой кости, и понести тяготы реального мира. Годами я представлял себе, как провожу саббатический отпуск простым рабочим, может быть — водителем скорой помощи в Детройте, поваром в буфете в Бауэри,[6] или готовлю сэндвичи в манхэттенском кафе. Но так и не собрался; меня, как сирены, манили то квартира коллеги в Венеции, то позиция исследователя в городке Белладжо на озере Комо, и я был не в силах сопротивляться. Я даже никогда не переживал ситуации, способствующие развитию личности — развод, одиночество в зрелом возрасте. Я встретил Мэрилин, свою жену, когда мне было пятнадцать лет, и тут же решил, что она — моя суженая. (Я даже поспорил на 50 долларов со своим лучшим другом, что женюсь на ней, и выиграл эти деньги через восемь лет.) Наш брак не всегда был безоблачным — слава Богу, в нем были и бури, и натиски — но всю жизнь жена была мне любящим другом, всегда была рядом со мной.

Иногда я тайно завидовал своим пациентам, живущим на грани: у них хватало мужества радикально изменить свою жизнь, они переезжали, уходили с работы, меняли профессию, разводились и начинали заново. Мне была неприятна роль вуайериста, и я гадал, уж не поощряю ли я втайне своих пациентов совершать героические шаги вместо меня.

Все это я сказал Айрин. Ничего не упуская. Сказал, что она права насчет моей жизни — до определенной степени.

— Но вы неправы, говоря, что я никогда не переживал трагедий. Я всячески стараюсь быть ближе к трагедиям. Я не забываю о собственной смерти. Во время встреч с вами я часто воображаю, что моя жена смертельно больна, и каждый раз меня наполняет неописуемое горе. Я в полной мере осознаю, что нахожусь в пути, что моя жизнь перешла в новую фазу. Уход на раннюю пенсию из Стэнфорда — необратимый шаг. Все признаки старости — порванный мениск, слабеющее зрение, боли в спине, все старческие болячки, седеющая борода и волосы, сны о собственной смерти — все говорит мне, что моя жизнь движется к концу.

— Айрин, я десять лет добровольно работал с пациентами, умирающими от рака, в надежде, что они помогут мне приблизиться к трагической сердцевине жизни. Это действительно произошло, и я три года посещал психотерапевта — Ролло Мэя, чья книга «Экзистенциальная психология» сыграла очень важную роль в моем обучении как психиатра. Эта терапия была непохожа ни на какую другую работу над личностью, которую мне приходилось проделывать до того. Я с головой окунулся в опыт собственной смерти.

Айрин кивнула. Этот жест был мне знаком: характерная последовательность движений, сначала резко дергается подбородок, потом два-три плавных кивка — телесная азбука Морзе, обозначающая, что мой ответ удовлетворителен. Я выдержал испытание — на этот раз.

Но я еще не исчерпал ее сон.

— Айрин, я думаю, мы еще не до конца разобрались с вашим сном.

Я сверился со своими записями (записи, которые я делаю во время сеансов, почти всегда относятся к снам по причине их недолговечности — пациенты практически немедленно подавляют или искажают их) и прочитал вслух первую часть описания сна:

Я в этом кабинете, сижу на этом стуле. Но посреди комнаты, разделяя нас, проходит стена. Я вас не вижу.

— Я обратил внимание на последнее предложение, — продолжил я. — Во сне вы не видите меня. Однако всю сегодняшнюю встречу мы говорили о том, что дело обстоит наоборот — это я не вижу вас. Я хочу спросить вас вот о чем: несколько минут назад, когда я стал говорить о своем старении, операции на колене, глазах…

— Да, да, я все это слышала, — нетерпеливо произнесла Айрин.

— Вы слышали — но, как обычно, когда я упоминаю о своем здоровье, ваш взгляд заволакивается пеленой. Помните, мне делали операцию на глазах, и в течение двух недель после операции мне явно нелегко пришлось, я ходил в черных очках, но вы так и не спросили меня, как прошла операция, как я себя чувствую.