Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

сочинения по алхимии, до 1940 г. не привлекавшие внимания ученых, были наконец подробно проанализированы профессором Бетти Титер Доббс в работе The Foundations of Newton Alchemy (1975). Профессор Доббс пришла к выводу, что Ньютон занимался в своей лаборатории исследованиями, подобными тем, которые описаны в обширной алхимической литературе, однако «с небывалым дотоле размахом». В алхимии Ньютон видел средство познания структуры микрокосма, которую он предполагал использовать в качестве модели для построения своей космологической системы. Открытие всемирного тяготения, силы, которая удерживает планеты на их орбитах, поставило перед Ньютоном новую задачу. Однако несмотря на множество экспериментов, проведенных Ньютоном с 1669 г. по 1696 г., ему так и не удалось дать научную интерпретацию силам, воздействующим на корпускулы. Тем не менее, приступив в 1679–1680 гг. к изучению орбитальных движений, он опирался на «химическую» теорию притяжения.

Как показали Макгваер и Реттанси, Ньютон был уверен, что в начале истории «Бог поверил немногим избранным тайны природы и религии. Это знание было утеряно, но затем вернулось, запечатленное в преданиях и мифах, только в зашифрованном виде, что делало его доступным лишь для посвященных. Однако в наше время его можно добыть посредством лабораторных экспериментов, даже еще более определенно сформулированным»[612]. Из этих соображений Ньютон изучал наиболее эзотерические из алхимических сочинений, надеясь проникнуть в глубочайшие тайны природы. Характерно, что основоположник современной механики не отвергал «изначального тайного откровения», как не отрицал и возможности трансмутации. В своей «Оптике» (1704) Ньютон утверждает, что «обращение Тела в Свет и Света в Тело полностью соответствует Законам Природы, так как Природа словно вожделеет Трансмутации». По мнению Доббс, «мысль Ньютона была столь проникнута алхимией, что он навсегда остался ее приверженцем. Можно утверждать, что вся научная деятельность Ньютона после 1675 г. преследовала цель интегрировать алхимию в механическую философию».

Обнародование работы Principia дало противникам Ньютона повод утверждать, что его «силы – не что иное, как “оккультные свойства”». Профессор Доббс признает частичную правоту критиков Ньютона, поскольку «силы в интерпретации Ньютона мало отличаются от скрытых симпатий и антипатий, описанных в оккультной литературе эпохи Ренессанса. В то же время Ньютон придавал силам онтологический статус, подобный статусу материи и движения. Данная эквивалентность вкупе с количественным измерением силы позволила механической философии превзойти мнимый impact mechanism [механизм влияния]». Анализируя ньютонову концепцию «силы», Ричард Уэстфол пришел к выводу, что современная наука возникла в результате слияния герметической традиции с механической философией[613].

При этом «современная наука» демонстративно игнорировала или впрямую отвергала герметическое наследие. Иначе говоря, триумф ньютоновой механики привел к отрицанию его собственного научного идеала. В действительности Ньютон и его современники стремились осуществить совсем другую научно-техническую революцию. Продолжая и развивая неоалхимическую традицию эпохи Возрождения, в основе которой лежало учение об искуплении Природы, столь различные мыслители, как Парацельс, Джон Ди, Ян Амос Коменский, Андреэ, Фладд или Ньютон, видели в алхимической практике модель для осуществления не менее великой задачи, в первую очередь заключавшейся в усовершенствовании человека посредством формирования новой парадигмы знания. Своей целью они полагали интеграцию в нецерковное христианство герметической традиции и естественных наук, т. е. медицины, астрономии, механики. Данный синтез, по сути, предполагал полное обновление христианства, не менее радикальное, чем то, которое явилось следствием предшествующей интеграции в него платонизма, неоплатонизма и философии Аристотеля. Подобная реформа научной парадигмы, частично осуществленная в XVIII в., стала последней в христианской Европе попыткой овладеть «совершенным знанием»[614].

Однако эта попытка была не совсем последней.

Оформившаяся мысль о том, что Бога можно познать через опыт, намекала на возможное воплощение наивысшей ценности в материи, а не в устоявшемся патриархальном духовном мире. Это означало, что природу Бога можно было сделать предметом практического (и глубокого) исследования. Возвеличивание физического мира стало движущей силой развития науки в эпоху Возрождения и основой ее дальнейшего совершенствования по настоящее время.

Для средневекового ума материя оставалась сравнительно непознанной – была «заражена» всем остальным неизвестным и потому отвергалась. Присвоение ценности материи стало признанием значимости исследования новизны. Это заключение считалось еретическим. Оно подразумевало ошибочность или неполноту догматов церкви (воплощавших общие ожидания и стремления средневековой Европы) и потому было опасным для человека и общества. Это усугублялась суровостью церкви, которая безапелляционно считала, что материя (представляющая собой недопустимое неизвестное) деградирует и имеет испорченную, несовершенную и демоническую сущность.

Алхимик был страдающим человеком, который не получил искупления и находился в поисках невыразимого идеала. Он сформулировал понятие этого идеала и описал процесс его зарождения, используя термины, относящиеся к физическому миру, по крайней мере с современной точки зрения. Однако алхимик не проводил четкого различия между психологическим и объективным. Таким образом, его поиск совершенства был не только химическим, но и психологическим (поскольку он не располагал даже основными инструментами современной науки). Он утверждал, что ответ лежит вне церкви, в запретной области неизвестного, исследование которой порождало искупительное знание (и в прошлом, и сейчас). Освоение этой информации означало движение к совершенству. Так, в более общем смысле, алхимик хотел, чтобы каждый исследованный элемент перешел из категории «материя» (неизвестное, нечистое, разлагающийся мир, включая человека как физическое существо) в категорию «золото» (аполлоническое, духовное, солнцеподобное, нетленное состояние). Он искал действующую силу такого преобразования (lapis philosophorum), но также рассматривал самого себя как такую силу (поскольку был полностью вовлечен в трансформирующее алхимическое действо). Эта относительно простая схема движения к идеалу представлена на рисунке 62.

Алхимик смело утверждал, что искупление, которое церковь считала абсолютно завершенным, еще продолжается, или, по крайней мере, действовал так, будто нужно было еще что-то сделать. Он надеялся превратить то, что еще не получило спасения, в золото. Проблема, конечно, заключалась в том, что трансформация первичной материи в золото невозможна в ходе «нормального» движения из точки «А» (невыносимое настоящее) в точку «Б» (желанное будущее). Попытка создать самое идеальное из всех возможных состояний – нечто сродни земному раю – маловероятна без совершения революции. Таким образом, алхимическая история быстро превратилась в нечто более сложное, по сути, повторяющее союз богов (нечто очень напоминающее обряд посвящения или похожее на духовное преображение Солженицына в ГУЛАГе). Вскоре алхимики поняли, что стремление к идеалу не означает непрерывное восхождения в гору, и осознали, что большому скачку вперед неизбежно предшествует радикальное падение.

Рис. 62. Алхимическое действо как нормальная история

Решив искать спасения в неизвестном, а не в лоне церкви (или, по крайней мере, начав изучать что-то помимо ее догматов), алхимик покинул защитные границы своей предыдущей системы классификации, вне которой все вещи обретали новый (потенциальный) смысл. Как только человек признает, что