Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

Великий Отец, положительное лицо истории, защищает человека от Ужасной Матери. Он является воплощением общественного порядка, образования и мудрости – абстрактным и целостным олицетворением прежних героев, которые оставили свой след в (культурном) поведении вида. Это ритуальный образец для подражания – добрый король, мудрый судья, мужественный и активный человек, художник, мыслитель. Однако, представляя частные, конкретные шаблоны действий, он становится врагом возможности, жизни в настоящем, героя – и, следовательно, тюремщиком духа, воплощением тирании и бюрократии. Это история о роли Ужасного Отца (мертвого груза прошлого, давления фанатизма, узколобости, безграмотности и предрассудков) и силе, которая угнетает Благую Мать – творческую сторону жизни. Деспотичный Отец противостоит любой новизне, всему, что угрожает его целостности и абсолютному господству. Отождествление хорошо адаптированного человека с культурой означает, что, по мере того как история сопротивляется натиску сил природы, творческий герой должен бороться и с общественным мнением (превращающимся в царстве идеологии в варварский боевой клич), и с естественными силами неизвестного. Герой становится врагом исторически обусловленной структуры ценностей и убеждений, потому что ему, возможно, придется преобразовать ее устройство, чтобы иметь возможность соприкасаться с неизвестным, а не просто дополнять или поддерживать ее. К сожалению, в процессе перестройки он рискует подвергнуть себя и всех тех хорошо приспособленных людей, которые отождествляют себя с этой культурой и хранят ее, ужасным силам неизвестного – смертельной тревоге и страху, опустошению, безумию, физическому разложению и уничтожению.

Эти мысли Достоевский описал в притче «Великий Инквизитор». Мятущийся атеист Иван рассказывает своему набожному младшему брату Алеше, послушнику местного монастыря, выдуманную историю о том, как Христос возвращается на землю, в Севилью, во времена испанской инквизиции:

Он появился тихо, незаметно, и вот все – странно это – узнают его. Это могло бы быть одним из лучших мест поэмы, то есть почему именно узнают его. Народ непобедимой силой стремится к нему, окружает его, нарастает кругом него, следует за ним. Он молча проходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к нему, даже лишь к одеждам его, исходит целящая сила. Вот из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: «Господи, исцели меня, да и я тебя узрю», и вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой его видит. Народ плачет и целует землю, по которой идет он. Дети бросают пред ним цветы, поют и вопиют ему: «Осанна!» «Это он, это сам он, – повторяют все, – это должен быть он, это никто как он». Он останавливается на паперти Севильского собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с плачем детский открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. «Он воскресит твое дитя», – кричат из толпы плачущей матери. Вышедший навстречу гроба соборный патер смотрит в недоумении и хмурит брови. Но вот раздается вопль матери умершего ребенка. Она повергается к ногам его: «Если это ты, то воскреси дитя мое!» – восклицает она, простирая к нему руки. Процессия останавливается, гробик опускают на паперть к ногам его. Он глядит с состраданием, и уста его тихо и еще раз произносят: «Талифа куми» – «и восста девица». Девочка подымается в гробе, садится и смотрит, улыбаясь, удивленными раскрытыми глазками кругом. В руках ее букет белых роз, с которым она лежала в гробу. В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую минуту, вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал великий инквизитор. Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искорка, блеск. О, он не в великолепных кардинальских одеждах своих, в каких красовался вчера пред народом, когда сжигали врагов римской веры, – нет, в эту минуту он лишь в старой, грубой монашеской своей рясе. За ним в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и «священная» стража. Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он все видел, он видел, как поставили гроб у ног его, видел, как воскресла девица, и лицо его омрачилось. Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять его. И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те, среди гробового молчания, вдруг наступившего, налагают на него руки и уводят его. Толпа моментально, вся как один человек, склоняется головами до земли пред старцем инквизитором, тот молча благословляет народ и проходит мимо. Стража приводит пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании Святого судилища и запирает в нее. Проходит день, настает темная, горячая и «бездыханная» севильская ночь. Воздух «лавром и лимоном пахнет». Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит ему: «Это ты? ты? – Но, не получая ответа, быстро прибавляет: – Не отвечай, молчи. Да и что бы ты мог сказать? Я слишком знаю, что ты скажешь. Да ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано тобой прежде. Зачем же ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли, знаешь ты это? Да, ты, может быть, это знаешь», – прибавил он в проникновенном раздумье, ни на мгновение не отрываясь взглядом от своего пленника[549].

Несмотря на тиранические действия, Инквизитор чувствует, что он обязан оправдать свои действия перед Христом:

Великий пророк твой в видении и в иносказании говорит, что видел всех участников первого воскресения и что было их из каждого колена по двенадцати тысяч.