Лики женщин - Эмма Буяльская

ней. Она уже стала привыкать, что может делать, что хочет: целыми днями она оставалась одна, Исмаил ни о чём её пока не просил; она отходила потихоньку от ощущения, что она постоянно в чём-то виновата и поэтому постоянно обязана для кого-то что-то делать.

Кызым знала и любила пустыню с детства. Она помнила, как они семьями выезжали на праздники «за город» — за пределами посёлка сразу начинались барханы. Короткой весной земля настолько плотно была покрыта растительностью, что до песка невозможно было докопаться. Бесчисленное количество цветов, насекомых — всё торопилось использовать благодатную прохладу и влагу, чтобы ожить, расцвести, дать потомство. Красота была неописуемая. Потом всё быстро сгорало под безжалостным солнцем, пряталось до следующего прохладного сезона.

Летом тоже выходили отдыхать в пустыню. К вечеру отходила жара, барханы обдувались ветерком, и здесь было намного прохладнее, чем в раскалённом за день посёлке, куда прохлада приходила только под утро. Дети носились по горячему ещё песку, который, казалось, с наслаждением и облегчением отдавал переизбыток дневного зноя, а взрослые выбирали место между двумя барханами, закалывали ягнёнка или козлёнка, расстилали ковры и дастарханы и готовили шашлыки. После обеда играли на музыкальных инструментах, состязались в танцах, остроумии, рассказывали новости.

Одно только в пустыне было страшно — время перед песчаной бурей и сама эта буря. К счастью, это было только несколько раз в году, не так уж часто. За несколько дней начинало накапливаться напряжение, давила духота, прохлада не наступала даже под утро, обострялись и заново появлялись боли в голове, в суставах, во всём теле, возрастала смертность стариков и детей. Грозная тишина вдруг взрывалась невыносимой силищи ветром, который поднимал в воздух, казалось, весь песок в пустыне. Всё пространство было чёрно-серым, песок был везде, всё живое, что не смогло или не успело спрятаться, погибало.

Стихала стихия также внезапно, как и появлялась, и наступала тишина, блаженная лёгкость и прохлада, возвращалась жизнь. Как после грозы. Люди откапывали от песка дома, дороги, загоны для скота, ставили на место всё, что было снесено, и наслаждались тишиной после невыносимого гула, продолжавшегося несколько суток без перерыва. Два — три дня ещё делились впечатлениями о невероятной энергии и мощи, порождающих это явление природы, и постепенно возобновлялась обычная жизнь.

Для Кызым жизнь в пустыне не была чем-то из ряда вон выходящим, тем более ещё не кончилась короткая весна, всё кругом цвело, овцы и козы принесли по одному — два козлёнка — ягнёнка, солнце светило днём тёпло и ласково, а вечером уже не было холодно. Она принимала всю эту красоту, только глубоко в сердце плескалась обида: даже животные имели право кормить своих детёнышей, а у неё отняли детей, и даже говорить об этом нельзя. Молоко у неё ещё не перегорело, груди болели невыносимо. «Хоть козлёнка прикладывай», — тихо плакала она, и сами собой складывались слова песни-плача:

Услышав вой шакала,

Не торопитесь уши закрывать.

Он как гнойник терзает душу. Мало,

Что мы должны ещё так принимать.

В нём селевой поток несёт мрак ночи тёмной,

Тоску, и грусть, и скорбь, и нищету…

Как воздухом наполненный пузырь, вверх вознесённый,

Несётся вой, страдая на лету.

Тупая боль, как морда носорога

С наростами, пронзает сердце нам,

Как будто Смерть стоит давно уж у порога

И ждёт, когда решишься ты пойти за нею сам.

Но жизнь есть жизнь, прошло около трёх месяцев, и она уже ждала по вечерам Исмаила, он всегда ей приносил что-нибудь, как маленькому ребёнку, баловал её как мог. Как-то он сказал ей: «Когда захочешь, когда будешь готова, приходи спать ко мне». Она засмущалась, ничего не ответила, но через несколько дней они уже спали вместе. Он ей нравился, и постепенно стал всем в её жизни — и муж, и папа, и мама, и подруга (которой у неё на самом деле никогда не было — всем девочкам было запрещено общаться с ней). Она просто чувствовала, что она — часть его, что они одно целое. Кызым забыла себя в жизни без него и теперь даже представить себе не могла, как без него вообще можно было жить. Потом, через много лет, когда её знакомые будут спрашивать, почему она носит с собой фотографию Шона Коннери, она говорила: «Это не Шон Коннори, это фотография моего мужа».

И песни у неё стали другие:

Зачем на свете мрак?

Чтоб радоваться свету!

Зачем болит гнойник?

Чтоб тело очищать!

А морда носорога

С наростами и рогом?

Чтоб видеть красоту

И счастье ощущать!

А вой шакалий что же?

Чтоб колокол услышать!

А селевой поток?

Позор, грехи все смыть!

Чтоб тело покидая,

Не пузырём воздушным,

А голубем прекрасным

Душа бы вознеслась.

К осени она забеременела, и тогда-то из прошлого снова пришёл леденящий душу страх, чувство вины, ужас, ожидание расправы. Конечно, она ничего не сказала Исмаилу, не желая терять впервые в жизни полученное ощущение счастья и свободы. Он сразу заметил, как снова стал затухать огонёк жизни в ней, но не мог понять, почему. Причина выяснилась, конечно, вскоре. «У нас будет ребёнок? — спросил он, гладя её живот и грудь рукой, всегда тёплой и сухой. — Теперь ты будешь мне настоящая жена». Она не могла поверить, что её беременность может кого-то обрадовать, и ещё долго не верила. Сами собой, как всегда, сложились слова в другие стихи:

У пропасти в густом тумане

Я вырою могилу.

Похороню я там и Чёрный куб,

И Чёрную стрелу и Мёртвую себя.

И Чёрной ночью воспою я

Гимн жизни.

Она всегда удивлялась, почему и откуда приходят к ней такие слова, но делиться своими переживаниями ей никогда не приходилось ни с кем, а после стихов и песен ей становилось легче и как-то понятнее жить. Некоторые образы жили с ней недолго, другие ждали своего осмысления, преобразования и уходили не сразу. Через несколько лет образы из этого стиха снова пришли к ней, но уже по-другому:

Я осознала, что

Могила, пропасть и густой туман –

Всё это я.

Моё сознанье — сила

Восприятия себя.

И чёрный куб у чёрной ночи,

И чёрную стрелу не отобрать.

И мёртвой я себя увижу.

Всё это надо мне принять.

Ведь это я, а как иначе?

Ведь это сотворение меня.

И я люблю своё созданье,

Как самоё себя.

Теперь начались настоящие изменения в их жизни. До этого времени они постоянно кочевали со стадами от пастбища к пастбищу, от колодца к колодцу. Пастухи работали по две недели, потом приезжала