Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

как причины социальной несправедливости в современном мире. Питавшие революционное движение вопросы о справедливости, – а именно, кто и как должен ее отстаивать, – стали особенно актуальны для русской публики в посткаракозовское время.

В литературе уже обращалось внимание на то, что выстрел из толпы Каракозова был модерным вызовом российскому обществу[740]. Действительно, в Российской империи впервые был испробован террор как способ артикуляции политических требований к самодержавию. Как известно, Каракозову приписывали обличение царя. Якобы на вопрос императора «Зачем ты стрелял в меня?» Каракозов отвечал: «Ты обманул народ». Слова, приписываемые Каракозову, можно отнести и в адрес российских реформаторов, действовавших в своих собственных интересах за счет народа. Это обвинение нам уже знакомо из памфлета Чернышевского «Русский человек на rendez-vous», рассмотренного в пятой главе. Сам Чернышевский с начала июля 1862 года был арестован, а в мае 1864 года приговорен к каторге за составление и напечатание прокламации «Барским крестьянам…», что он отрицал.

Важно, что беспрецедентный в России выстрел в монарха из толпы произошел накануне открытия нового окружного суда в столице. Словно дерзкий выстрел хотел поставить под сомнение реальное значение новых судов, которые, как писал историк Судебной реформы Йорг Баберовский, могли стать конституционной основой обновленной России[741]. Конституция здесь понималась в значении независимой судебной власти, в отношении которой монарх обязался не нарушать свой собственный закон. Наряду с этим Судебные уставы по аналогии с Habeas Corpus Act прописывали гарантии процессуальных прав обвиняемых, что современники считали большим шагом к укреплению законности в Российской империи.

«Общество» и его выбор между обвинением и оправданием

В этой главе будет показано, каким образом дискуссия о вине Каракозова и его предполагаемых сообщников развертывалась параллельно на двух аренах: на открытых площадках периодической печати и в закрытом для публики реальном суде в Петропавловской крепости. Споры вокруг двух основных вопросов – кто и почему ответственен за выстрел Каракозова? – имели принципиальное значение для понимания сути реформированного суда и его противоречий. Они проблематизировали две ключевые новации Судебной реформы: юридическую защиту и публичное состязание сторон.

На процессе Какракозова и его предполагаемых сообщников адвокат одного из них, Загибалова, говорил о намерении своего подзащитного открыть типографию, чтобы печатать труды Блана на русском языке. Это намерение он упоминал, перечисляя поступки Загибалова, в которых тот сам признался на следствии и которые составили его обвинение. План подсудимого издать для более широкой публики известного в образованном обществе французского публициста для адвоката, который, так же как и подсудимый, читал Блана по-французски, был скорее поводом для снисхождения к обвиняемому. Но обвинение считало по-другому.

Казус Блана показывает, как выстрел 4 апреля провел черту, за которой вполне обычные разговоры и самодеятельные проекты молодых людей, знавших Каракозова, стали основой для их привлечения к следствию и для обвинения в «знании о существовании революционного общества и в недоведении о том до сведения Правительства». После покушения инициатива с печатанием Блана стала уликой обвинения против предполагаемых сообщников Каракозова. Однако адвокаты еще апеллировали к общественным нормам, существовавшим до теракта, и пытались представить своих подзащитных людьми из общей с судьями культурной среды, в которой знакомство с французской политической публицистикой не было преступлением.

Такого рода перевертыши уже случались ранее: будущие декабристы и петрашевцы, так же как многие их знакомые, считали, что своими разговорами не совершают государственного преступления. Однако в ситуации 1866 года было важное новшество: чтобы «правда и милость восторжествовали в судах», судопроизводство стало открытым и состязательным. Провозглашение моральных ориентиров правды и милости нового суда заостряло проблему справедливости обвинения и наказания тех, чья преступная деятельность не была очевидна.

Тем самым гласное правосудие обнажило конфликт старых и новых модусов управления в период Великих реформ. С одной стороны, никуда не ушло стремление властей пресечь опасные мысли, разговоры и действия. Но, с другой стороны, «обществу» было оказано доверие привнести элемент своей «правды», соучаствуя в управлении: в судах присяжных, в мировых судах с выборными судьями, в земских учреждениях. Эта «правда», включенная в управленческие практики, должна была сделать понятными охранительные стремления государства по обеспечению порядка в ситуации натиска передовых технических и идейных инноваций.

Кавычки для термина «общество» нам нужны, чтобы обозначить сложность этого понятия, которое искусственно отделяется от «государства». И в то, и в другое входили чиновники, которые, как мы видели в предыдущих главах, мыслили себя и «государством», и «обществом». Вопросы о том, кто, как и зачем причислял себя или других к «обществу», мы ставим имплицитно в практической плоскости – применительно к суду. Поэтому понятие «общество» в этой главе и книге в целом – это понятие-функция, с помощью которого люди придавали смысл своим действиям. Этот смысл виделся им как выходящий за рамки личного интереса. С помощью «общества» они представляли некоторые общие мысли и дела, прошлое, настоящее и будущее.

Будущее, как обычно, было самым интересным, и именно на нем концентрировались те, кто часто мыслил категориями «общего» и «общественного»[742]. Поставив рядом совесть и закон в открытом для публики суде и допустив определенные вольности печати, реформаторы не предполагали, что готовит обществу будущее. Выстрел Каракозова соединил два новых явления русской жизни: тираноборческий террор и адвокатуру. Эти феномены по-разному отражали развитие публичной сферы в Российской империи, поскольку и террористы, и адвокаты творчески работали с судебными амбициями русской публики и обращались к (не)справедливости, (не)правде[743].

Как уже говорилось в третьей главе, литература не один десяток лет готовила читателя к тому, что А. С. Хомяков назвал «казнью стыда», то есть к приговору общественного суда. Конвенции морального суда литературы объединяли происходившее на суде реальном и отраженное в суде газетном, задавая определенный модус ходу Судебной реформы. Историки русского суда и адвокатуры вслед за своими героями – первыми адвокатами – не акцентировали внимание на роли адвокатов в деле Каракозова[744]: слишком экстраординарным был этот закрытый процесс 1866 года. Но в архивных делах и стенограмме процесса, опубликованной лишь частично[745], а также в периодической печати и мемуарах современников[746] мы ясно видим, как террор и адвокатура сдетонировали на этом процессе и поставили вопрос о готовности публики к открытому суду по совести.

Свой – чужой: диалог печати и следствия

Сама возможность помыслить аргументы в пользу если не оправдания, то снисхождения к схваченному за руку цареубийце для многих современников была немыслимой. Безусловно, вероломная стрельба в императора из толпы бросила вызов всему государственному устройству, но в особенности новому правосудию. Неслучайно один из создателей Судебных