Потаённые страницы истории западной философии - Виктор Валентинович Костецкий

рассказов), а вещь из обозначаемой, стала означающим, сама стала знаком. «Любой материальный предмет, – писал Соссюр, – уже является для нас знаком» [Сосюр, 1990, с. 157]. Теперь вещи напоминают о словах, а не наоборот, как было раньше.

Сосюровское понимание языкового знака можно представить просто. Знаки подают, языковые знаки передают. Разница такая же, как в том случае, если дали (вручили) посылку из рук в руки или дали с просьбой передать кому-то за океан или в любое труднодоступное место. Очевидно, передача требует особых технических средств: соответственно, языковой знак подобными средствами оснащен. Соссюр об этом и писал: «Важнейшая реакция лингвистики на теорию знаков…заключается в том, что лингвистика познакомила семиологию с совершенно новой стороной знака, а именно: она показала, что мы по-настоящему поймем сущность знака только тогда, когда убедимся, что его не только можно передавать, но что он по самой своей при роде предназначен для передачи…» [Сосюр, 1990, с. 103].

Технология языкового знака, позволяющая не сигналить в конкретной ситуации подобно светофору, а передавать знания о труднодоступных вещах, основана на отсутствии непосредственной обращенности к вещам. Так, слово «кошка» обозначает не кошку, а рассказы о ней. Точно так же живая кошка в натуре является знаком тех же рассказов о кошках, озаглавленных словом «кошка». По отношению к рассказам о кошках между словом и натурой нет разницы: имя и вещь тождественны по функции отсылки к определенной серии рассказов. Именно эта тождественность позволяет языковому мышлению, оперирующими языковыми знаками, в любой момент переходить к натуре. Изобретение бумажных денег в свое время лишь дублировало языковой знак. Деньги предназначены в первую очередь для передачи, а не для подачи и коллекционирования.

Соссюр специфику языкового знака представлял себе таким образом, что любое слово окружено множеством других слов, так что слова в конечном счете определяются друг через друга. Этот образ не очень точен. Неточность состоит в том, что не слово окружено соседними словами, а, напротив, в внутри каждого слова скрыты другие слова, точнее, рассказы. Слово не знак вещи, а заглавие рассказов о ней. Слово, языковой знак, само себя комментирует, что Соссюр, вероятно, и подразумевал под langage (языковая деятельность) в отличие от lanque (язык). Благодаря тому, что в слове упрятаны рассказы-знание, возможен ответ на кантовский вопрос «как возможны синтетические суждения априори?» Так и возможны: слово само себя комментирует. Вестник победы при Марафоне сказал одно слово «победа!» и пал бездыханный. Комментарии раскрылись каждому.

Слово, содержащее в себе рассказы-знание, синтетично, это продукт сложного синтеза. Цель подобной технологии образования языкового знака можно понять посредством тех ситуаций, в которых главную роль играет «ключевое слово»: когда оно найдено, все становится ясно. Когда одно слово решает все. Потребность в такого рода конструкции имеет прямое отношение к техникам медитации, к творческим вдохновениям, пророчествам, озарениям. Человечество, практикуя два состояния сознания: обычное и измененные, – получает знания в измененном состоянии сознания, а реализует в обычном. «Ключевое слово» позволяло фиксировать знание в трансовом состоянии, а затем разворачивать его в обычном, переводя видения в поведение. Современное человечество пользуется языком не по его прямому назначению, не считая, естественно, людей сугубо творческих. Профанация языка приводит к его трактовке посредством эволюции сигнальных форм поведения и социальных отношений. И это в корне не верно – о чем и пытался поведать Ф.де Соссюр в своих загадочных тезисах о том, что язык не возникает, что языковой знак не аналогичен всем другим знакам, что язык не в речи, что язык как социальное установление не аналогичен всем другим социальным установлениям.

Забытая рукопись Д.Н. Овсянико-Куликовского об экстазе в языке и культуре

«Из этих возбудительных средств состоит всё то, что мы называем культурой»

Ф. Ницше

Имя известного русского филолога Дмитрия Николаевича Овсянико-Куликовского (1853–1920) почти ничего не говорит современным философам. Он больше известен как литературовед, как филолог психологического направления в языкознании, отчасти как социолог. Между тем, его забытые ныне диссертации по кафедре сравнительного языкознания и санскрита явно выходят по своим научным обобщениям за рамки филологии.

Первая магистерская диссертация Д.Н. Овсянико-Куликовского защищалась им в Московском университете в 1882 году и называлась «Разбор ведийского мифа о соколе, принесшем цветок Сомы, в связи с концепцией речи и экстаза». На защите диссертации выступили В.Ф. Миллер и Ф.Ф. Фортунатов. Вторая магистерская диссертация (для получения звания доцента) защищалась в Харьковском университете в 1885 году и называлась «Опыт изучения вакхических культов индоевропейской древности, в связи с ролью экстаза на ранних ступенях развития общественности. Ч. I. Культ божества Soma в древней Индии в эпоху Вед». Оппонентами выступили В.И. Шерцль и А.А. Потебня. Третья, докторская диссертация» была защищена в 1887 году в Одессе, в Новороссийском университете, под названием «К истории культа огня у индусов в эпоху Вед». Одним из оппонентов вновь выступил В.И. Шерцль.

После защиты докторской диссертации Дмитрий Николаевич никогда более не возвращался к своей уникальной концепции экстаза, развитой в магистерских диссертациях. Не возвращался даже тогда, когда в своем литературоведческом творчестве, в работах по психологии искусства он объективно попадал в тему экстаза. Например, он избегал и недолюбливал творчество Ф.М. Достоевского, по поводу которого у Н.А. Бердяева есть очень интересное замечание: «Один только Достоевский не боялся, что в экстазе и беспредельности исчезнет человек» [О Достоевском, 1990, с. 233] . Тексты диссертаций с темой экстаза были опубликованы крохотными тиражами, и почти все брошюры остались нечитаемыми. Сохранилось, насколько мне известно, всего два экземпляра в научных библиотеках: один в Москве, другой в Санкт-Петербурге. Поскольку тексты малодоступны для большинства читателей, я постараюсь цитатами восполнить этот пробел.

Биография Дмитрия Николаевича Овсянико-Куликовского хорошо известна. Он родился 23-го января (4-го февраля) 1853 года в местечке Каховка Таврической губернии в семье предводителя дворянства. Обучение в Симферопольской классической гимназии сформировало интерес к древним языкам: греческому и латыни. В семнадцать лет юноша поступил учиться на историко-филологический факультет Петербургского университета. Однако, северный климат столицы не пошел на пользу, и Овсянико-Куликовский перевелся в Одессу, в Новороссийский университет. Годы с 1877-го по 1882 год провел за границей (Женева, Париж). По возвращении из-за границы представил в Московском университете первую диссертацию, в которой уже фигурировала тема экстаза.

Выбор темы диссертации не был случайным. В своих «Воспоминаниях», изданных посмертно его женой, Овсянико-Куликовский так отзывался о своих юношеских увлечениях: «…И я уверовал в Науку вообще, в социологию в частности. «Социология», не для меня одного в ту эпоху, было слово особенное, – одно из тех, от которых воспламеняются молодые души» [Овсянико-Куликовский,