Потаённые страницы истории западной философии - Виктор Валентинович Костецкий

Ф. де Соссюр знал работы Бодуэна де Куртенэ, но не знал работ Д.Н. Овсянико-Куликовского, как, похоже, был далек от философско-филологических штудий Ф. Ницше или теософии Е.П. Блаватской и Р. Штайнера. Теме дионисизма, мистерий, экстатических культов швейцарский лингвист был абсолютно чужд. Ориентация на позитивизм только подтверждает этот факт. Тем не менее, Соссюр не только в слепую подошел к правильным выводам, но и имел дерзость выступить против всесильного как в то время, так и сейчас, эволюционного подхода в рамках любой науки, в том числе науке о языке.

С точки зрения истории науки интересно наблюдать за тем, с какой решимостью Ф. де Соссюр прокладывает путь к своей теории языка. Если по молодости лет Соссюр обращал внимание на аналогии в языках, то в зрелые годы, напротив, на факты недопустимости аналогий при переходе к общим теориям. Так, в воспоминаниях юности Соссюр писал: «…я провел следующее рассуждение, которое до сих пор хранится в моей памяти: λεγομεθα : λεγονται, следовательно, τεταγμεθα: τεταχΝται; отсюда вытекает, что N=а…» [Сосюр, 1990, с. 226]. В процессе усвоения родного языка аналогичные действия «каждый человек осознает совершенно самостоятельно» [Сосюр, 1990, с.232]. В зрелые годы, в докладе 1894 года, посвященном творчеству У.Д. Уитни, Соссюр обращает внимание на то, где не надо искать аналогий: «…язык есть установление, не имеющее себе подобных» [Сосюр, 1990, с. 94]. «В самом деле, все другие установления в различной степени основаны на ЕСТЕСТВЕННЫХ отношениях, на соответствии вещей друг другу как основополагающем принципе. Например, правовая система какой-либо нации, или ее политическая система, или даже мода в одежде…. Но язык и письменность НЕ ОСНОВАНЫ на естественном положении вещей… Именно это положение неустанно повторял Уитни, чтобы лучше втолковать, что язык есть просто человеческое установление… и после всего сказанного было бы верхом самонадеянности полагать, что история языка хотя бы отдаленно напоминает историю какого-либо другого установления» [Сосюр, 1990, с. 94]. Примечательно, что в этом фрагменте выделенные слова текста подчеркнуты самим Соссюром, настолько эта мысль казалась ему важной для теории языка.

Общее понимание языка немедленно сказалось и на понимании языкового знака. То, что языковой знак связан с реальностью не по типу «где дым, там огонь» Соссюр даже не обсуждает в силу очевидности. Это совсем не та условность, которая его занимает. Условность языкового знака в том, что только благодаря ему появляется возможность произвольно менять тему разговора, в том числе вне контекста текущих событий. Связь слов в языке есть реальность без самой реальности, то есть математически. Например, девять в математике делится на три, и не важно, о каких вещах идет речь. В речи «девять» совмещается с какими-нибудь яблоками, и тогда следует, что трем детям яблок можно дать поровну. В речи число обращается в знак-сигнал, бытуя вне речи в качестве чистого отношения. Использование для общения особых знаков (не аналогичных всем другим знакам) как раз и вывело человечество на речь вместо сигнального общения посредством разного рода жестов, включая голосовые. Язык не возникает из речи; он привносится в голосовое сигнальное общение в качестве новой технологии, причем, искусственного происхождения посредством жреческого религиозного служения.

Язык условен не в качестве обозначений вещей, а в качестве знания. То, что «три» – это не два и не четыре, есть знание, чистое отношение вне соотношения с миром вещей. Естественно, что ребенок, способный с грудничкового возраста к сигнальному общению, не способен понимать систему чистых отношений, упрятанную в словах взрослого говорения. Поэтому ребенок превращает слышимые им слова в знаки, знаки вещей. Когда так поступают лингвисты, это вызывает улыбку Соссюра. Между тем, значение слова никогда не восходит к вещи, именуемой им. Значение слов языка (не речи!) всегда основано на рядах отношений. Здесь уместно вспомнить такой исторический факт. До Аристотеля собственность рассматривалась как имущество, как богатство, как владение. И только Аристотель сделал уточнение: частная собственность есть орудие активной позиции свободного гражданина в пределах полиса. Соответственно, и деньги – это не вещи, а отношения между людьми по поводу вещей. Точно так же «кошка» или «крокодил» не являются обозначением животных, а озаглавливают серию разговоров о каких-то живых существах. Ребенок в северных широтах знает крокодила, никогда его не видав. Знает посредством серии оппозиций типа опасный-неопасный, злой-незлой, зеленый-незеленый, летает-нелетает. Референтом слова является не вещь, а серия разговоров о ней. Слово состоит из рассказов, не только рассказ состоит из слов. Именно поэтому слово не сводимо к знаку и обозначению. Значением слова является серия рассказов о какой-либо вещи, но не сама вещь в ее восприятии. В первобытной культуре бытует максима о том, что знание имени тождественно знанию самой вещи. Только под именем понимается не этикетка в обозначении вещи, а знание серии рассказов касательно этой вещи. Имя итожит серию рассказов, так что указание на саму вещь лишь отсылает к имени. То есть в когнитивном плане это вещь является знаком имени, а не наоборот. В истории человечества имел место когнитивный переворот: до возникновения языка, в сигнальном общении звуки-жесты обозначали нечто вещественное; после возникновения языка сами вещи стали знаками слов родного языка.

Языковой знак, вопреки традиции, правильнее было бы называть не знаком, а подстановкой, суппозицией. Есть серия рассказов, вместо которой подставляется имя. Соответственно, имя можно обратно конвертировать в любой из рассказов, в нем содержащихся; можно дополнить серию новым случаем или такой случай просто выдумать. Точно такая же ситуация имеет место в математике. Есть, допустим, какая-либо серия рассказов о «круглых» предметах, которая (серия) именуется как «шар». Далее математики конвертируют шар в частные случаи рассказов: в «объем шара», «площадь шара», «радиус», «хорду», сферу» и прочее. Можно вычленять из шара какие угодно части и выводить формулы – так получаются «научные знания», обусловленные природой «языкового знака».

Первые «научные знания» имели рецептурный характер, то есть в виде набора команд типа «возьми», «делай». Это обусловлено тем, что видения проблемных ситуаций, достижимых посредством трансовых ритуалов, принимали языковой характер. Соответственно, их можно было вспомнить в качестве знания, а знание перевести в поведение или технологию. Потребность в языке, зафиксированная и реализуемая жречеством, как раз и состояла в том, чтобы видения (сновидения) обращать в технологии. Причем, сами по себе технологии совсем не обязательно были в интересах человечества. Сигнальное общение частично было способно приводить к простым технологиям, но без всякой перспективы развития. Знак должен был претерпеть трансформацию, что и было достигнуто посредством внезапного появления языка (без следов органической эволюции). Семиотический переворот в антропогенезе состоял в том, что слово стало опытом (в форме серии