Потаённые страницы истории западной философии - Виктор Валентинович Костецкий

1994 с. 16]. В обоих случаях погрешность меньше процента. Откуда такая формула, неизвестно: это просто рецепт. Комментарий к этому факту из трехтомной «Истории математики» московского академического Института истории естествознания и техники короткий: «Метод получения правила неизвестен» [История математики, 1970, с. 31]. Аналогичная ситуация с вычислениями объемов пирамид: логики расчета нет, но методом поправок к поправкам в оперировании числами достигается верный результат. «Во всей математике Древнего Востока, – писал голландский историк математики Д. Стройк, – мы нигде не находим никакой попытки дать то, что мы называем доказательством. Нет никаких доводов, мы имеем только предписания в виде правил: «делай то-то, делай так-то». Мы не знаем, как были получены теоремы…» [Стройк, 1969, с. 46]. Подобная методология имеет место и в древней фармации: дается рецепт лекарственного средства, который дополняется поправками и поправками к поправкам, причем, без всякого экспериментирования. Язык не является исключением; он однозначно вписан в логику той же культуры.

Язык не возникает подобно естественным процессам в природе: он появляется как система готовых рецептов благодаря особой гносеологии, практикуемой жрецами. Система языка выработана жрецами посредством «откровений» и совершенно независимо от населения. Поскольку множество «откровений» представляло разрозненную массу, возникала проблема их согласования посредством поправок и поправок к поправкам. Это та самая ситуация, которая характерна для плохого законодательства. Поэтому язык изначально имеет юридический, крючкотворный, характер: он не сигнализирует, а предписывает. Язык сразу возникает как письмо, и только письмо. Не случайно в истории языка наблюдается странная картина: чем древнее язык, тем он сложнее, тем более в нем нагромождений. Как отмечала Т.Я. Елизаренкова, «для морфологии языка Ригведы характерна невероятно развращенная флексия. У имени насчитываются десятки флексий, у глагола сотни. Существует сложная система противопоставления серий окончаний друг другу…» [Ригведа, 1989, с. 509]. За последние после Ригведы тысячелетия язык при всех дивергенциях только упрощался. Спрашивается, что же привело язык в столь сложное состояние во времена Ригведы? Какие такие хозяйственные, экономические, политические отношения? Во всяком случае, можно с уверенностью предполагать, что социальные отношения тут не причем: не было такой необходимости ни для войны, ни для хозяйства того времени

«Невероятно развращенная флексия» древнейшего из языков объясняется методологией появления языка в человеческой культуре. Безусловно, что жрецы, как обычные люди вне трансовых ритуалов, пользовались голосовыми жестами, но в трансовых ритуалах голосовые жесты приводились в систему, означивались, символизировались на основе видений. «Речь, – писал Д.Н. Овсянико-Куликовский, – можно было – по понятиям древности – видеть, ибо «видеть» и «слышать» были не то, чтобы совсем синонимы, но понятия весьма близкие… сливающиеся в одном основном представлении текущей жидкости…» [Овсянико-Куликовский, 1883, с. 69]. В гимне богине Речи Овсянико-Куликовский находит прямое подтверждение своей мысли: «…Мною вкушает пищу тот, кто видит, кто дышит, кто слышит сказанное, – (сами того не зная), они при мне состоят («они Омне живут!»). Слушай! Слушайся! Я говорю правду» [там же, с. 118]. В настоящее время вряд кто возьмется за реконструкцию видений «речи», но ясно, например, что гласная «о» была как бы именем «культурного героя», прежде чем стала фонемой разговорной речи. Если говорить о гласной «а», то она явно означает другую персону, чем «о». Все «оппозиции» речи возникли как живописные копии с картины трансовых видений. «Творец гимнов Ригведы, писала – Е.Н. Молодцова, – лицо, наделенное прежде всего способностью видения (dhi ) и способностью выражения своего видения в священной речи (braxman)… Искусство поэта-жреца выступает как общий язык, формировавшимся в стародавние времена и являвшийся в те времена единственным языком, несущим в себе все человеческие знания, которые нуждались в словесном выражении» [Молодцова, 1982, с. 132]. «Здесь нужно напомнить еще, – писала Т.Я. Елизаренкова, – об одной важной характеристике творческого метода авторов гимнов РВ. По представлениям того времени, знание риши было визуальным, оно открывалось им божеством в виде статичной картины…Одна картина сменяла другую, и в смене этих откровений заключалось познание мира» [Ригведа, 1989, с. 512]. То видение, о котором пишет Т.Я. Елизаренкова, не присутствует у людей современной цивилизации, – за редким исключением. В качестве исключения можно говорить о том, что дирижер и композитор обладают особым типом музыкального слуха (архитектоническим), который позволяет хронологию музыкального произведения слышать одновременно, причем, в качестве видения, всей картины исполненного концерта. Аналогичным образом при вдохновенном восприятии искусства музыку можно видеть, а живопись слышать – естественно, не глазами и не ушами, а умозрительно.

Язык в жреческом варианте изначально есть именно письмо (предписание), а не речь, даже если это письмо не писалось, а существовало только в памяти или в качестве какой-либо вещной мнемотехники. Язык в своем крючкотворстве сформировался как письмо, а в разговорные формы общения перешел через промежуточную форму, которой явилась жреческая поэзия. Как писал тот же Овсянико-Куликовский: «На ранних ступенях развития поэзия сливалась с языком, сам язык был поэзия» [Овсяникоко-Куликовский, 1883, с. 102]. Этот же тезис вновь изобрел М. Хайдеггер в своей философии языка: «… поэзия есть праязык всякого исторического народа. Таким образом, наоборот, сущность языка должна пониматься из сущности поэзии» [Хайдеггер, 2003, с. 85]. Хайдеггер, как всегда, прав наполовину. Прав в том, что поэзия есть праязык исторического народа, а не доисторического. Не прав в том, что сущность языка может пониматься из сущности поэзии.

Поэзия как феномен жреческой культуры появляется в форме однообразного псалмопения ради упражнения в речи при ее, речи, формировании. В гимнах Ригведы нет ничего, кроме мольбы и благодарения – по форме. Содержание гимнов сводится к тому, что говорить научились: это демонстрация самого факта говорения. Подобно тому, как человек после снятия гипса с ног в своей ходьбе демонстрирует возможность ходить (и не важно куда), гимны Ригведы упиваются возможностью говорения. Радость гимнов, это радость слепых, которые после многих операций прозрели. Жреческая поэзия ни о чем; она в самом факте говорения. «Лексику мифологических сюжетов РВ, – пишет Т.Я. Елизаренкова, – тоже нельзя назвать разнообразной. Число сюжетов в РВ совсем невелико… В результате из такого огромного по объему памятника, как РВ, часто нельзя бывает узнать простую бытовую лексику, которая описывала бы повседневную жизнь ария» [Ригведа, 1989, с. 509]. Мольба или благодарение в жреческой поэзии не более чем повод продемонстрировать умение говорить, результат научения, итоговые «испытания» нового технического средства. В гимнах проверяется, не глохнет ли речь в рамках отдельного слова, не рвется ли она на куски во фразе, «течет» ли она без разрывов и заиканий. Язык не возникал естественным путем общения людей между собой, а скомбинирован жрецами в технике «откровений» (трансовых ритуалов), так что население позднее изучало «родной язык» как ныне школьники изучают иностранный или