Горькие силлогизмы - Эмиль Мишель Чоран

* * *

Добродетели не имеют собственного лица. Они безличны, абстрактны, условны и изнашиваются раньше, чем пороки, которые благодаря своей жизненной силе с возрастом становятся только более рельефными и гнусными.

* * *

«Боги наполняют собой все вокруг» – так на заре философии учил Фалес. Сегодня, когда настали сумерки философии, мы имеем полное право заявить – не только ради соблюдения симметрии, но просто из уважения к очевидности этой истины, – что «ни в чем нет и следа богов».

* * *

Я был единственным посетителем этого деревенского кладбища, когда там появилась беременная женщина. Я сейчас же ушел прочь – лишь бы не смотреть на эту носительницу трупа, лишь бы не думать о контрасте между этим агрессивно выпирающим животом и стертыми могилами, между лживым обещанием и тем, чем кончаются всякие обещания.

* * *

Желание молиться не имеет ничего общего с верой. Оно проистекает из совершенно особого состояния подавленности и сохраняется до тех пор, пока не проходит эта подавленность, даже если и сами боги, и воспоминание о них успели навсегда исчезнуть.

* * *

«Всякое произнесенное слово может надеяться только на неуспех» (Григорий Палама).

Столь радикальное осуждение любой литературы могло принадлежать только мистику, то есть человеку, профессионально исследовавшему Невыразимое.

* * *

В античности многие, особенно среди философов, прибегали к добровольной асфиксии – задерживали дыхание, пока не наступала смерть от удушья. Этот чрезвычайно элегантный и очень практичный способ самоубийства исчез без следа, и нет никакой уверенности в его возможном возрождении.

* * *

Говорено и переговорено: идея судьбы, подразумевающая какое-то изменение, какую-то историю, неприложима к неподвижному существу. Следовательно, нельзя говорить о «судьбе» Бога.

В теории это действительно верно. Но на практике мы только этим и занимаемся, особенно в эпохи, когда рушатся верования и шатаются основы веры, когда не остается ничего, что могло бы противостоять времени, когда сам Бог оказывается затронут всеобщим упадком.

* * *

Как только мы начинаем хотеть, мы немедленно подпадаем под юрисдикцию беса.

* * *

Жизнь – ничто; смерть – все. Между тем не существует ничего такого, что можно было бы назвать смертью независимо от жизни. Но именно это отсутствие четко определимой реальности и автономии и делает смерть универсальной. У нее нет собственной области, она повсеместна, как и все, чему не хватает идентичности, границ и содержания; она есть наглая бесконечность.

* * *

Эйфория… Привычное настроение и следующие за ним мысли под влиянием какой-то неясной силы покинули меня, и я оказался во власти необъяснимого ликования. Подобную беспричинную радость, подумал я, должны испытывать люди, погруженные в дела или борьбу, люди, производящие что-то. Они не желают, да и не могут размышлять о том, что отрицает их существование. Впрочем, даже если бы они задумались над этим, ни к каким выводам так и не пришли бы, как и я в тот памятный день.

* * *

К чему расцвечивать подробностями то, что не требует никаких комментариев? Текст с объяснениями перестает быть текстом. Мы переживаем каждую идею, а не расчленяем ее на составные части; мы используем ее в своей борьбе, а не описываем этапы ее становления. История философии есть отрицание философии.

* * *

Как-то, в приступе довольно сомнительной скрупулезности, я поддался желанию выяснить, какие конкретно вещи заставляют меня чувствовать усталость, и принялся составлять их список. Далеко не исчерпанный, он оказался таким длинным и гнетущим, что я счел предпочтительным ограничиться усталостью в себе — греющим душу термином, философский ингредиент которого способен поднять с постели больного чумой.

* * *

Синтаксис разрушается и распадается; победу торжествует двусмысленность и приблизительность. Это очень хорошо. Правда, если вы попробуете составить завещание, вас охватит сомнение, а так ли уж заслуживала презрения пресловутая покойная точность выражения.

* * *

Что такое афоризм? Огонь без пламени. Так стоит ли удивляться, что не бывает желающих погреться у него?

* * *

«Непрестанная молитва», которую проповедовали сторонники исихазма… Не уверен, что я смог бы возвыситься до нее, даже если полностью утратил бы разум. В набожности я признаю только перехлесты, всякие подозрительные излишества, и аскеза ни на минуту не показалась бы мне привлекательной, если бы она не сопровождалась всем тем, что служит признаком плохого монаха: бездельем, обжорством, склонностью к унынию, алчностью и отвращением к миру, необходимостью разрываться между трагедией и экивоком и надеждой на внутренний крах.

* * *

Не помню, кто именно из Отцов Церкви рекомендовал ручной труд как средство от скуки.

Превосходный совет, которому я всю жизнь следовал по собственному побуждению. Нет такой вековой тоски, которая устояла бы перед любительским ремеслом.

* * *

Годы и годы без кофе, без спиртного, без табака! К счастью, остается тревога, способная заменить самые сильные возбуждающие средства!

* * *

Самый суровый упрек, которого заслуживают полицейские режимы, основан на том, что они заставляют людей из осторожности уничтожать письма и личные дневники, то есть наименее фальшивую часть литературы.

* * *

Чтобы дух не дремал, клевета оказывается не менее эффективной, чем болезнь. Та же настороженность, то же вымученное внимание, то же чувство опасности, то же подстегивающее смятение, то же мрачное обогащение…

* * *

Я – ничто, и это очевидно. Но поскольку на протяжении долгих лет я хотел быть чем-то, мне так и не удается до конца преодолеть это желание. Оно существует уже потому, что существовало когда-то, оно донимает меня и подчиняет себе, как бы я ни тщился от него отделаться. Напрасно я пытаюсь сплавить его в прошлое – оно не дается и снова преследует меня. Никогда не ведавшее удовлетворения, оно сохранилось в полной неприкосновенности и отнюдь не намерено слушать моих приказаний. Зажатый между собой и своим желанием, что я могу?

* * *

Св. Иоанн Климакский пишет в своей «Лестнице в рай», что монах, одержимый гордыней, не нуждается в преследовании беса, ибо он сам себе бес.

Мне вспоминается Икс, который ушел в монастырь, но жизнь его там не заладилась. Не было на свете человека, лучше, чем он, приспособленного к мирской жизни и мирскому блеску. Не способный ни к смирению, ни к подчинению, он все-таки избрал одиночество и дал ему поглотить себя. В нем не было ничего, чтобы, по выражению все того же Иоанна Климакского, стать «возлюбленным Господа». Дабы обрести спасение, а тем более помочь в его обретении другим, одного сарказма мало. Сарказмом