Подобие совести. Вина, долг и этические заблуждения - Георгий Игоревич Чернавин

вот почему я опять вспомнил как раз Ландгребе, он говорит: никогда, действительно, [кроме случая феноменологической редукции,] движение совести, движение позиции, раскола, движущегося по горизонтным связям, не идет в сторону полного пересмотра, никогда не руководствуется таким идеалом, [радикализацией] мотива ответственности. Здесь, как вы догадываетесь, появляется фигура эпохэ: только эпохэ и только феноменолог движется в сторону полного пересмотра. Тут, правда, есть еще одна важная оговорка: что Гуссерля роднит со старой традицией, моралью, с моралистической трактовкой, так это то, что для него совесть это Gemütsphänomen, в этом смысле она связана с волей. То есть как и во всей старой традиции, она связана с разумом, связана с волей, она разыгрывается ровно там же, где разыгрывалась для Канта и Гегеля. В этом смысле – это абсолютно классическая интерпретация совести: она оказывается феноменом все же имеющим пространство, ограниченное жизнью сознания, который, хоть и тяготеет к тому, чтобы выйти за свои пределы, но никогда этого не делает по сущности своей организации. Попросту говоря, угрызения совести, даже развернутые на крупный феномен жизни, никогда не трансформируются в эпохэ. Для эпохэ нужно специальное усилие феноменолога; оно, во-первых, другое, а во-вторых, часть его работы заключается в том, чтобы различить феноменологическую экспликацию и работу совести.

Дмитрий Клеопов: Я не совсем согласен с Виктором Игоревичем в том, что совесть – это негативное чувство. Я скорее бы так охарактеризовал: мне стыдно, что я не так закрутил гайку, особенно если из-за этого упал самолет или сошел с рельсов поезд. Укоры совести существуют, но совесть, мне кажется, в той же степени позитивна, как и негативна. Баланс сил сохраняется, например: стыдно бить или убивать другого человека, но также стыдно не помочь тому, кого побили или почти убили (что называется «оставить в беспомощном состоянии»). То есть она может также призывать к действию. Это во-первых. А во-вторых, (насчет отказа от себя и делегирования совести кому-то) мне кажется: это самый надежный способ вообще совесть исключить. Ведь есть такая йогическая практика, когда боль собирается в одну точку (особенно это хорошо, когда зуб, как у меня, болит), а потом выводится за пределы себя. Люди, которые достигли в этом каких-то высот, говорят, что это работает. Это происходит с совестью многих людей без всяких йогических практик – так получается, когда совесть становится коллективной или чьей-то. И тут уже не важно на самом деле, это Адольф Гитлер или даже человек, в общем, совесть имеющий, потому что интерпретация чужой совести – дело очень темное. Как раз Антоний Сурожский не раз говорит: мы так хорошо вошли в зону комфорта и так хорошо защищаемся от мира, что с нами ничего не происходит, в том числе голос совести молчит надежно. Тут говорили об уязвимости, о том, что нужно открыть себя уязвимости и стать уязвимым – это, в том числе, стать уязвимым этим внутренним голосом, но при этом важно отдавать себе отчет, что он может быть, изначально, в общем-то, не совсем своим голосом, а например, голосом кота. [В кадре появляется кот и мяукает]. Практически – это различение духов, только не в богословском, а в житейском смысле.

Михаил Белоусов: Коллеги, у меня реплика или, может быть, вопрос, связанный с возможностью, о которой говорила Анна Владимировна в связи с вопросом о совести: растворить истину в конверсии и в перформативе. Мне кажется, что как раз Хайдеггер как исходный пункт этой операции – это довольно-таки сомнительная фигура. (Это мое сомнение, я не уверен.) Конечно, если исходить из «Бытия и времени», а не из биографии великого героя. Почему? Потому, что Хайдеггер ведь связывает совесть с аутентичностью, а аутентичность – это некоторая истина, но только истина, конечно, уже сильно трансформированная (но все-таки – это истина). Это значит, что совесть – это то, что должно решать вопрос об истине самости. Ее тогда нельзя растворить в конверсии или в каком-то перформативе, потому что совесть тогда раскрывает то, чем я всегда уже был (может быть, даже и до революции). В этом смысле: не кажется ли вам, коллеги, что сама фигура аутентичности, в таком случае, сама фигура Хайдеггера – это то, что должно быть, напротив перечеркнуто перформативностью и конверсией. Таково мое сомнение.

Г. Ч.: Я бы хотел тогда задать уточняющий вопрос: в каком смысле фигура Хайдеггера должна быть перечеркнута?

М. Б.: Проблема (как ее сформулировала Анна Владимировна) была вот в чем: когда мы говорим о совести, вопрос ведь не в истине, мы может совершить эпохэ в отношении истины. Если Гуссерль хотел совершить (и совершил) эпохэ в отношении бытия и небытия, то здесь у нас еще более радикальное эпохэ – в отношении истины и не-истины. У нас, собственно, остается только игра конверсии и перформатив. Или возникает некая новая самость и так далее. Что мешает связать этот ход напрямую с Хайдеггером, так это идея, что существует аутентичность. Не должна ли тогда конверсия подчеркивать то обстоятельство, что аутентичность – это такой призрак, от которого нужно здесь избавиться, избавиться от онтологизации совести и ее привязки к вопросу об истине, но тогда и от привязки ее же к фигуре Мартина Хайдеггера.

А. Я.: Конечно же, мы хотим избавиться от аутентичности. Но тут я бы сказала так: во-первых, та истина, о которой мы говорим в случае перформативности, что она выносится за скобки, – это истина эпистемическая. То есть если мы говорим об аутентичности как о своего рода истинствовании, то к ней эпохэ будет неприменимо, потому что речь идет о гораздо более узком срезе истины, чем тот, который имелся у Хайдеггера. Но, конечно, моя мотивация заключалась в том, чтобы посмотреть, что Хайдеггер все же делает, избавившись от аутентичного/не-аутентичного. И весь левинасовский и рикёровский ход тоже был, насколько я понимаю, мотивирован чем-то сходным. Так что тут я не вижу большого противоречия. Как раз Левинас, говорящий: совесть – эта нагота, которая не является модусом истины… Он вполне понимает, что та истина, о которой говорит Хайдеггер – это истина раскрытия, неразрывно связанная с проблематикой аутентичного/не-аутентичного. Моя мотивация была именно в том, чтобы посмотреть, в чем же заключалось рациональное зерно хайдеггеровской дескрипции, если отказаться от всей проблематики аутентичного/не-аутентичного (которая, кстати говоря, не является такой уж безобидной). В этом смысле есть очень хорошая работа Клода Романо (объемный том, к сожалению, только по-французски), который называется «Быть самим собой», в которой он рассматривает всю историю этого понятия от древних греков, Аристотеля, Средних веков… Я не скажу,