Подобие совести. Вина, долг и этические заблуждения - Георгий Игоревич Чернавин

познания добра и зла. Поэтому, чтобы понять этот негативный феномен, нужен какой-то контекст, а исходить из текстов, в которых предъявлено нам нечто позитивное, попытки описать – это, конечно, хорошо, но мы тем самым, на мой взгляд, уже себя сразу ограничиваем. Можно придумать много метафор, метафоры – это вообще бедствие. Литературно одаренные люди придумывает их все больше и больше. Но за метафорикой скрывается уникальный смысл этого негативного феномена, поскольку к нему не применить дескрипцию. Здесь что-то другое, согласен: загадочное, но все-таки путь к этому лежит через описание случаев негативного. А слышать голоса… Вы помните, как говорил Сартр: а вдруг это голоса дьявола, а не Бога[134]. Одна женщина слышала голоса Бога, а потом оказалось, что это совсем другие голоса. И эта метафора «голос совести» (а это ведь метафора) – она тоже опасна, о чем сегодня, кстати, отчасти говорили. Спасибо, я хотел бы послушать вопросы и реакции.

Анна Резниченко: В русской традиции есть выражение «работа совести»: то есть она не только голос или зов, который мы можем так или иначе интерпретировать, но и актор морального действия. Есть ли параллели этому в феноменологической традиции? И второй вопрос: почему все-таки голос Гитлера не может считаться до конца голосом совести (или может)?

Г. Ч.:Наверное, про Гитлера это к…

А. Я.:Наверное, про Гитлера это вопрос ко мне. Мне кажется, что Бонхёффер выступает вполне в духе Хайдеггера, когда определяет совесть как «идущий из глубины запредельной собственной воли и собственного разума, требующий исполнения зов человеческого существования к единству с самим собой». Совесть возникает как упрек в утрате единства, как предостережение о потере самого себя и направлена она в первую очередь «не к определенному деянию, а к определенному бытию». То есть поступок против совести угрожает бытию в единстве с самим собой. Вопрос в том, возможно ли единство с самим собой через волю другого человека? Через волю другого человека, говорит Бонхёффер, это единство невозможно, возможно только через Бога. Вот то, о чем в сущности говорила Евгения Александровна: если у нас есть Избавитель, если у нас есть Спаситель, если у нас есть Бог, то тогда на дне своего отношения с самим собой я обнаруживаю Другого. И тогда это отношение с Другим не будет покушением на мою автономию, на мое единство с самим собой. Потому что путь к моему единству с самим собой проходит через этого исключительного Другого. Но Гитлер, будучи всего лишь руководителем государства, не является избавителем, и мое отношение с самим собой не может быть обусловлено мнениями другого человека, которые – всего лишь мнения[135]. То, что говорит Бонхёффер, – это христианская точка зрения. Но в терминах Георгия Игоревича можно сказать иначе: Адольф Гитлер является предельным примером псевдосовести, той Ѱ-совести, о которой речь шла в докладе.

Е. Ш.: Мне кажется, что пока мы сохраняем некоторое сомнение и спрашиваем: не говорит ли сейчас во мне партия или научный руководитель, или мама, то это еще может быть голосом совести, а вот когда Геринг говорит «моя совесть – Гитлер» или как у Георгия Игоревича в черновике книги было: Мариэтта Шагинян говорит, что в Сталине, в его образе олицетворили мы, советские люди, свою совесть, то эта уверенность выдает «псевдо-» характер этой совести.

А. Я.: В принципе, мама или Супер-Эго, или даже самые неприятные инстанции иногда бывают правы. Если мама говорит, что дважды два четыре, то мы должны согласиться даже с мамой, как это нам не неприятно. Но согласие с мнением проходит через оценку суждения самого по себе; это суждение, которое оторвано от говорящего. А мой (и как я понимаю, твой) подход заключается в том, что в феномене совести опыт суждения является только вторичным, является результатом контакта с говорящим. Не результатом интерпретации, истолкования уже сказанного, а некоторой работы исполнения, которое это сказанное как таковое только и вызывает к жизни. Мы говорим, что Гилельс превосходно интерпретировал Бетховена – вот в этом смысле слова интерпретация, тогда интерпретация совпадает с работой.

Е. Ш.: Мы любим совесть не за то, что она всегда права; а то, что она может ошибаться, не делает ее менее или более совестью.

Г. Ч.: Здесь я могу подключиться ко второй части вопроса: я должен сказать, что среди текстов тех авторов, с которыми я работал, действительно нет эквивалента понятию «работа совести». Но, насколько я понимаю, в случае Кретьена, Рикёра и Левинаса некоторый эквивалент этому понятию из русской философии можно найти?

А. Я.: Этот блок текстов (я потом вам, Георгий Игоревич, все ссылки пришлю на тексты, которые мы с Евгенией Александровной читали) – он очень поучителен, и жалко, что вы пропускаете этот момент. А другой блок текстов связан с психоаналитическими интерпретациями совести. В этом смысле очень хорошие замечания есть у Аленки Зупанчич и у Младена Долара.

Е. Ш.: Я бы подытожила: работа совести не означает, что совесть оказывается каким-то автономным актором морального действия. Мы осуществляем эту работу совести, мы интерпретируем или истолковываем ее именно в смысле воплощения, феноменализации. Такую параллель можно провести.

Алексей Савин: Дорогие друзья, у меня два соображения, они очень короткие. Первый вопрос: здесь было озвучено (кое-кем явно, кое-кем неявно), что феноменология осуществляет «де-морализацию» совести.

А. Я.: Хайдеггер ее осуществляет.

А. С.: Хайдеггер в первую голову. Как-то некоторое затруднение возникает с этим понятием. Почему? Концепт, очевидно, важный, и я просто прошу его прояснить и, главное, прояснить последствия этого хода. Что вы здесь имеете в виду и какие последствия это имеет для разработки феномена? Это первый момент. Насколько я помню, главный упрек, допустим, того же Гегеля, в адрес совести: это всегда указание на то, что совесть (как и долг) бессодержательна. И, соответственно, то, что навешивается им в качестве содержания, может быть реализовано (для Гегеля это уже переход в область нравственности). И совесть сама по себе – она вот такого сорта, без содержания. Ровно то же вы проговаривали касательно Хайдеггера, только со ссылкой на формальное указание. И вот здесь я попросил бы мне помочь понять характер действия и провести различие [между этими интерпретациями]. А второй момент – это удивившая меня выпущенность целого измерения обсуждения вопроса о совести: то обстоятельство, что у феноменологов (и у Гуссерля, пусть негативно, раз он отказывается идти по этому пути, и у Хайдеггера, и затем у Ландгребе) феномен совести обсуждается в связи с вопросом о феноменологической трансформации, то есть об эпохэ (а у Хайдеггера в связи