Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов

знаний о том, что существует, как достигать целей, о том, что должно служить предметом оценки»[624].

Собственно говоря, «мир культуры», в свою очередь состоящий из ряда «жизненных миров», – это мир, необходимым образом заполненный, пронизанный значениями. Следовательно, и наш личностный опыт квантифицирован с помощью ряда систем интерсубъективных значений. В силу того, что «Я» всегда обладает и собственным индивидуальным, в определенных своих частях неповторимым опытом, значения всегда включают в свой состав также и субъективно-личностный компонент. Даже если считать, как это делал Моррис, что значение исчерпывающе характеризуется установлением для него правил употребления, а значит значение любого знака может быть в принципе определено с помощью объективного исследования, то все равно значение используемых нами знаков будет, по нашему глубокому убеждению, представлять собой диалектическое единство интерсубъективного («объективного») и субъективно-личностного компонентов. Эта диалектика отражает диалектику работы самого сознания, в котором необходимым образом переплетаются моменты общезначимые, интерсубъективные и моменты индивидуально-личностные. Вместе с тем соотношение указанных компонентов в значении не может быть сколько-нибудь зеркальным отражением диалектики субъективного – интерсубъективного в сознании. В сознании эти моменты находятся в сугубо подвижном состоянии, их актуальное соотношение зависит от множества факторов. В коммуникативных процессах на первый план выходит интерсубъективный момент: непонятное сообщение просто-напросто отбрасывается. Поэтому субъективное в значении, личностный смысл как его компонент образует задний план интерсубъективного значения, придавая ему личностное измерение.

Интересными и не потерявшими до сих пор своей актуальности являются идеи Морриса о регулятивной роли знаков по отношению к сознанию и поведению. Во-первых, отмечает он, развитие звукового языка и устной речи представляет собой важнейший шаг в этом процессе – появляется возможность сигнификации предметов в их отсутствие, тем самым индивидуум оказывается в состоянии использовать для своих целей опыт, совет и сотрудничество других личностей. Однако решающее значение в механизме саморегуляции Моррис придает тому, что он называет «личностные постъязыковые символы». Под ними философ понимает знаки, возникающие в результате редуцирования внешней речи и превращения внешнеречевых знаков в проприоцептивные образы. Такие образы-символы не являются, по Моррису, языковыми знаками, т.к. они не обращены к другим людям, но представляют собой субституты других, внешнеречевых знаков и используются для саморегуляции вследствие того, что ранее они совпадали в актах поведения с той внешней стимуляцией, которая служила для управления поведением индивидуума. Позже они в силу образовавшейся таким образом временной и причинной связи становятся важнейшим компонентом механизма самоуправления и саморегуляции. Если мы понимаем под «свободой», пишет Моррис, способность организма управлять поведением с помощью знаков, то высшую ступень этой свободы мы находим у тех организмов, у которых постъязыковые знаки достигли высшей ступени развития[625].

Таким образом, мы видим, что в этом исключительно важном для теории сознания вопросе Моррис оказался вполне на уровне своего времени: несколько раньше, на рубеже 30 – 40-х годов, сходные мысли высказывал Л.С. Выготский, опиравшийся на некоторые идеи П. Жане и И.П. Павлова, несколько позднее, в начале 40-х годов, к близким выводам пришел А. Гелен. Позднее, в 50 – 70-е годы, эта идея поддерживалась многими психологами и философами. Не вдаваясь в детальное рассмотрение этой трудной проблемы, отметим, что прямолинейность схемы, предлагаемой Моррисом, которая обусловлена его бихевиористской установкой, существенно снижает эвристический потенциал его взглядов на проблему саморегуляции. Напротив, линия рассуждений Выготского и достаточно сходная с ней линия Кассирера – Гелена ближе к истине: знак выступает для нас не источником, не первопричиной регуляции и саморегуляции, а ее средством, и именно потому, что он принадлежит системе знаков, интегрировавшей как когнитивные, так и ценностные компоненты, с помощью которых мы ориентируемся в мире. Делая эти компоненты частью своего «Я», человек не может не поступать так, как принято в данном «жизненном мире» с его нормами, ценностями и идеалами, при этом все моменты, которые могли бы помешать осуществлению нормальной деятельности, заключаются «в скобки», принимаются «без вопросов». Фиксация же этих моментов с помощью значений национального языка и других знаковых систем лишь укрепляет нашу уверенность в существовании, в реальности тех ценностных механизмов, которым мы подчиняемся.

Моррисовский анализ видов знаков с точки зрения их гносеологических и аксиологических характеристик мог бы дать очень плодотворный инструментарий для анализа сознания. Сам философ неоднократно пытался как-то синтезировать свои достижения в семиотике с прагматистским толкованием явлений сознания, даже представить этот синтез в табличной форме. Например, в такой[626]:

Ступени действия в их отношении к измерениям сигнификации и ценности

Ступени действия Форма сигнификации Вид ценностей Перцептивные Десигнация Разъединение Манипулятивные Прескрипция Доминантность Консумативные Оценка Зависимость

В контексте теории сознания эту схему можно читать приблизительно следующим образом: перцептивной сфере сознания соответствуют сигнифико-десигнативный модус семиозиса, ценностная сфера еще очень «атомарна». На стадии сложных «манипулятивных» действий преобладают знаки-прескрипторы, в ценностной сфере – ведущая мотивация, доминанта, не позволяющая уклоняться от выполнения данной, исключительно важной для коллектива и личности деятельности. На стадии собственно деятельности преобладают оценочные знаки, а в сфере ценностных ориентаций – соединение, притяжение, взаимозависимость субъектов как ведущие ценности.

Как раз эта таблица и ее расшифровка показывают, что выбранная Моррисом методология, представляющая собой сплав бихевиоризма, прагматизма и неопозитивизма, достаточно грубо схематизирует работу сознания и его отношение со сферой знаков. Проблема места аксиологического компонента в работе сознания и его взаимоотношения с семиотикой сознания оказывается раскрыта весьма и весьма поверхностно. Характерное для неопозитивизма стремление избавиться от всех субъективных моментов приводит к тому, что подлинный «стержень» сознания – наше «Я» – оказывается отброшенным, а его место занимает какое-то весьма неопределенное пересечение различных модусов действий, модусов семиозиса и видов ценностей. Тем самым, как это часто бывало в позитивистской методологии, отдельные несомненные достижения в области исследования знаков оказались по сути «не у дел» в исследовании работы сознания.

Хотя Моррис неоднократно ссылался на работы Дж.Г. Мида и кое-где использовал отдельные его положения, фактически оказалось, что теория сознания Дж.Г. Мида и тесно с ней связанный символический интеракционизм образовали особое направление в изучении сознания. О нем и пойдет речь ниже.

§ 3. Дж.Г. Мид: генезис сознания в процессе социального взаимодействия

Далеко не случайно, что идеи Дж.Г. Мида начинают в последнее время пользоваться все большей популярностью у исследователей проблемы возникновения и ранних этапов развития языка и сознания[627]. Это, несомненно, обусловлено тем, что ему удалось предложить ряд плодотворных идей, в свое время совершенно недостаточно оцененных.