Гносеологические аспекты философских проблем языкознания - Владимир Зиновьевич Панфилов

данного народа[505]. Иначе решается вопрос о системах счета, если отвлечься от этимологических значений количественных обозначений, а исходить лишь из того, как соотносятся сами обозначаемые числа. Оказывается, что у многих народов такой числовой ряд строится на одном основании. Так, например, нивхская система счета сама по себе последовательно десятеричная. Более того, в структуре нивхских числительных выдерживается позиционный принцип – значение каждого компонента производного числительного зависит от того места, которое он занимает среди других компонентов последнего. Это проявляется в том, что сначала даются названия единиц высшего, а затем низшего разряда (например, мхоqр н′аqрурк ‘одиннадцать’ букв. означает ‘десять один следующий’, мхоqр мэqрурк ‘двенадцать’ – ‘десять два следующие’ и т.п.). В отличие от этого, например, в русском языке этот принцип нарушается при образовании числительных второго десятка. Так, русское одиннадцать букв. означало ‘один на десяти’, двенадцать – ‘два на десяти’ и т.д. Следует отметить, что в праславянском языке порядок следования компонентов производных числительных типа ‘двадцать два’ или ‘сто двадцать’ не был устойчивым и в различных славянских языках лишь с течением времени закрепился тот или иной порядок их следования – позиционный или непозиционный[506].

Из сказанного следует, что, решая вопрос о характере системы счета у того или иного народа на современном этапе его развития, было бы неправильно исходить из этимологических значений числовых обозначений, а не из строения того числового ряда, который он использует при счете.

§ 11. Ступени развития счета

Выделение единичного объекта как качественно определенного и отграниченного благодаря этому от других объектов является условием не только самой операции установления равночисленности как первого этапа выработки понятий об определенных количествах, т.е. числах, но и таких операций мышления, как анализ, синтез и обобщение[507]. Как уже отмечалось, дискретность, разделенность действительности на отдельные так или иначе отграниченные друг от друга объекты, фиксируется уже на этапе ее чувственного познания в такой особенности восприятия, как его целостность. Поэтому формирование понятия ‘один’ не может не предшествовать возникновению понятий о следующих членах числового ряда, т.е. понятий о ‘двух’, ‘трех’ и т.п. При этом, однако, возникает вопрос о том, противопоставлялось ли уже возникшее понятие ‘один’ понятию о столь же определенном количестве, т.е. понятию ‘два’ или вначале оно соотносилось с понятием о неопределенном количестве, т.е. с понятием ‘много’. Первой точки зрения придерживался, в частности, Л.П. Якубинский:

«В австралийских языках, в языках Новых Гебрид и Меланезии, в языках Новой Гвинеи мы находим в употреблении наряду со множественным числом в собственном смысле или без него формы двойственного, тройственного и даже того, что следовало бы назвать четверным числом.

Объясняется это тем, что понятие множественности вообще есть высокая абстракция, и ее развитию в мысли и языке предшествует эпоха, когда господствует понятие конкретной множественности, т.е. двойственности, тройственности, четверности и т.п. По мере роста ряда отвлеченных чисел, который у многих первобытных народов не превышает трех, четырех, развивается и понятие много вообще в противоположность „одному“; первоначально один противопоставляется двум, трем, четырем… С отодвиганием все дальше числа-предела… становится невозможным сохранение особых показателей для каждого вида множественности. Прежняя система конкретной множественности становится громоздкой и лишней и в силу этого исчезает. В этом случае, как и в других, грамматическое развитие идет от первобытно-конкретного строя к обобщенному, отражая прогресс человеческой мысли»[508].

Л.П. Якубинский прав в том отношении, что современное понятие множественности есть результат длительного исторического развития, и, что, следовательно, не оно противопоставлялось некогда возникшему числовому понятию ‘один’. Однако есть достаточно оснований для предположения, что возникшее числовое понятие ‘один’ первоначально соотносилось не с понятием ‘два’, а с понятием о множестве, которое первоначально мыслилось как ‘не-один’ ≈ ‘больше чем один’.

Ф. Энгельс писал,

«…что единица и множественность являются нераздельными, проникающими друг друга понятиями и что множественность так же содержится в единице, как и единица в множественности»[509].

Диалектическая связь этих понятий подчеркивается и в специальных исследованиях, посвященных категории количества[510]. Существуют достаточно убедительные языковые данные, которые также позволяют утверждать, что понятие ‘один’ возникло вместе с понятием ‘не-один’ (≈ ‘много’). Так, по данным Л. Конанта, ботокудам было известно только числительное ‘один’, а затем они говорили ‘много’[511]. В ряде языков числительное ‘два’ этимологизируется как ‘много’. Особый интерес в этом отношении представляет этимология нивхского собственно количественного обозначения *ми ‘два’. Оно сопоставляется с личными местоимениями 1-го лица не только двойственного числа, но и инклюзивных форм множественного числа. Форма личного местоимения 1-го лица двойственного числа восточно-сахалинского местоимения мэн ‘мы (двое)’ состоит из корня *мэ и суффикса *-н / -н, что подтверждается следующими сопоставлениями: н′и ‘я’ и н′ын ‘мы (без вас)’ (ам. д.)[512]; н′и ‘я’ и н′ин ‘мы (без вас)’ (в.-с. д.); чи ‘ты’, чын ‘вы’ (ам. д.); чи ‘ты’, чин ‘вы’ (в.-с. д.), иф ‘он’, ивн ‘они’. Из этих сопоставлений следует, что личные местоимения множественного числа образованы от соответствующих личных местоимений единственного числа при помощи суффикса -н / -н. ‘Мы’ не есть ‘много я’, а группа лиц, в которую включается и говорящий, а ‘вы’ не есть ‘много ты’, а группа лиц, в которую включается и собеседник. Поэтому суффикс -н / -н составе этих местоимений является показателем репрезентативного типа множества, которое получает обозначение по одному из его представителей. Таким образом, суффикс -н / -н в составе рассматриваемого личного местоимения двойственного числа не имеет значения двойственности, и оно связано с корнем мэ. Аналогичным образом форма этого местоимения в амурском диалекте нивхского языка мэгэ / мэги ‘мы (двое)’ расчленяется на два компонента – корень мэ и -гэ / -ги, причем последний отождествляется с суффиксом -кэ ~ γэ ~ -гэ ~ -хэ / -ки ~ -γи ~ -ги – хи (ам. д.), -кин ~ -γин ~ -гин ~ хин (в.-с. д. и с.-с. д.) – показателем связи однородных членов предложения, а также совместного участия в действии (ср. также имн, имγи (ам. д.) ‘они’, где во второй форме мы находим тот же суффикс).

Этот суффикс в составе мэгэ / мэги начинается со звонкого смычного, что говорит о том, что исторически ему предшествовал сонант[513]. В восточно-сахалинском диалекте это местоимение имеет форму мэн. По-видимому, личное местоимение 1-го лица двойственного числа амурского диалекта мэгэ / мэги было образовано путем присоединения соединительного суффикса к этой последней форме, т.е. к мэн, которая таким образом, была общей для