Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - Славой Жижек

поскольку большинство не готово принять капитализм «демократическим» путем. В отличие от армии с ее светским видением общества, «Братья-мусульмане» пытаются установить религиозно-фундаменталистский режим. Оба эти идеологических видения исключают всеобщую социальную и политическую эмансипацию, за которую на самом деле боролись протестующие.

Продолжающиеся события в Египте служат очередным примером базовой динамики социальных взрывов, состоящей из двух основных шагов, традиционно обозначаемых такими парами, как «1789-й и 1793-й» (в случае Великой французской революции) или «февральская и октябрьская» (в случае Революции 1917 года в России). Кульминацией первого шага, который Бадью назвал «возрождением истории», является всенародное восстание против ненавистной фигуры власти (Мубарака в Египте или шаха в Иране три десятилетия назад). Люди всех социальных слоев утверждают себя в качестве коллективной движущей силы против быстро теряющей свою легитимность системы власти. На экранах телевизоров мы можем наблюдать те волшебные моменты экстатического единства, когда сотни тысяч людей оккупируют городские площади в течение нескольких дней и обещают не уходить, пока тиран не сложит с себя полномочия. Такие моменты символизируют воображаемое единство в его самом возвышенном состоянии: все различия, все конфликты интересов забываются, когда общество кажется объединенным в сопротивлении ненавистному тирану. В конце 1980-х годов нечто подобное происходило в разваливавшихся коммунистических режимах, где все группы объединялись в своем неприятии коммунистической партии, пусть по разным и в конечном счете даже несовместимым причинам: верующие ненавидели его за атеизм, светские либералы – за идеологический догматизм, рядовые рабочие – за свою вынужденную бедность, потенциальные капиталисты – за подавление частной собственности, интеллектуалы – за недостаток личной свободы, националисты – за предательство этнических корней ради пролетарского интернационализма, космополиты – за закрытые границы и отсутствие интеллектуальных контактов с другими странами, молодежь – за отказ режима от западной поп-культуры, художники – за ограничение творческого самовыражения и т. д. Однако как только старый режим распадается, это воображаемое единство вскоре исчезает, и новые (или, скорее, старые, но подавлявшиеся) конфликты вспыхивают с удвоенной силой: религиозные фундаменталисты и националисты выступают против светских модернизаторов, одна этническая группа – против другой, яростные антикоммунисты против тех, кого подозревают в симпатиях к старому режиму. Этот ряд антагонизмов имеет тенденцию выливаться в один главный политический антагонизм, чаще всего проявляющийся вдоль оси противостояния религиозных традиционалистов и светских прозападных, мультикультурных, либерально-демократических капиталистов, хотя содержание этого основного антагонизма может различаться (в Турции исламисты сильнее склоняются к включению страны в глобальный капитализм, чем светские националисты-кемалисты; бывшие коммунисты порой становятся союзниками светских «прогрессистов», как в Венгрии или Польше, или религиозных националистов – как в России). Давайте попытаемся прояснить этот ключевой момент, проведя, возможно, неожиданную параллель с идеей апостола Павла о переходе от Закона к любви. В обоих случаях (Закона и любви) мы имеем дело с разделением, с «разделенным субъектом», однако модальность этого разделения совершенно разная. Субъект Закона «децентрализован» в том смысле, что он заключен в самоубийственный порочный круг греха и Закона, в котором один полюс вызывает свою противоположность. Павел непревзойденным образом описал эту сложность в седьмой главе Послания к Римлянам:

Ибо мы знаем, что закон духовен, а я плотян, продан греху. Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Если же делаю то, чего не хочу, то соглашаюсь с законом, что он добр, а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Ибо знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Итак, я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием, но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек!

Итак, дело не просто в том, что я раздираем между двумя противоположностями – Законом и грехом; проблема в том, что я даже не могу их четко разделить: я хочу следовать закону, но в итоге грешу. Этот порочный круг не столько преодолевается, сколько рвется. Его можно разорвать благодаря опыту любви, а точнее, ощущению глубочайшей пропасти, отделяющей любовь от Закона. В этом состоит принципиальная разница между парой Закон/грех и парой Закон/любовь. Пропасть, разделяющая Закон и грех, не является настоящим различием: их истинная суть в их взаимном переплетении или спутанности. Закон порождает грех и питается от него. Только в паре Закон/любовь мы видим настоящее различие: эти два момента радикально разделены, они не «опосредованы» и не являются некой формой своей противоположности. Следовательно, неверно спрашивать: «Неужели мы обречены на вечный раскол между Законом и любовью? Как насчет синтеза Закона и любви?» Раскол между Законом и грехом в корне отличается от раскола между Законом и любовью: вместо порочного круга взаимного усиления мы здесь имеем разграничение между двумя совершенно разными областями, которые попросту не существуют на одном и том же уровне. Вот почему как только мы полностью осознаём измерение любви в его принципиальном отличии от Закона, любовь в каком-то смысле уже победила, поскольку это отличие видно только с точки зрения любви.

Смысл этого теологического экскурса, должно быть, уже понятен: бесконечная борьба между либеральной вседозволенностью и фундаменталистской нетерпимостью вытекает из того же источника, что и раскол между Законом и грехом, – в обоих случаях два полюса предполагают и усиливают друг друга, их антагонизм – неотъемлемый элемент нашего затруднительного положения. Разграничение же между Законом и любовью сходно с разграничением между всей совокупностью глобальной капиталистической вселенной (с ее имманентным политическим антагонизмом между либеральной демократией и фундаментализмом) и радикальной освободительной (коммунистической) идеей выхода из нее.

Отличие либерализма от радикальных левых в том, что, хотя они обращаются к тем же самым трем элементам (либеральные центристы, правые популисты и радикальные левые), они размещают их в иной топологии: для либеральных центристов радикальные левые и правые суть две формы одного и того же «тоталитарного» эксцесса, в то время как для левых единственный настоящий выбор – между самими собой и либеральным мейнстримом, а правые «радикальные» популисты дня них – не что иное, как симптом неспособности либерализма справиться с левой угрозой. Когда мы слышим, как сегодняшние политики или идеологи предлагают нам