Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - Славой Жижек

войны, таких как битвы при Ипре и Сомме, где сотни тысяч гибли ради того, чтобы продвинуться на несколько ярдов вперед, Пол Фассел отмечает, что адская сущность происходящего заставляла солдат и офицеров воспринимать свою ситуацию как театральную: они не могли поверить, что принимают участие в столь кровавой кампании лично, в качестве «самих себя». Все это было слишком гротескным, извращенным, жестоким и абсурдным, чтобы казаться частью «реальной жизни». Иными словами, опыт войны как театрального представления позволял участникам избежать реальности происходящего. Это давало им возможность выполнять приказы и нести воинскую службу, не делая их частью своего «истинного Я» и, следовательно, не отказываясь от сокровенного убеждения в том, что настоящий мир все еще является рациональным местом, а не сумасшедшим домом3.

Общеизвестно, что Великая война стала сильнейшим шоком, столкновением с Реальным, ознаменовавшим конец всей цивилизации. Ее все ожидали, и тем не менее, когда война действительно вспыхнула, люди отреагировали удивлением, и (что еще более загадочно) это удивление быстро ренормализовалось, когда война превратилась в новый образ жизни. Как же была достигнута эта ренормализация? Как и следовало ожидать, она произошла в результате широчайшего применения древних идеологических мифов и нарративов, благодаря которым война представлялась частью естественного хода вещей: полное неразорвавшихся мин, воронок и уныния пространство между траншеями противников стало новым вариантом бесплодной земли из мифа о Святом Граале4. Эта мобилизация древней мифологии является лучшим доказательством травмирующей новизны войны: именно потому, что произошло нечто неслыханное, пришлось задействовать древние мифы, чтобы объяснить эту новизну. Конечно, такие мифы часто являются параноидальными баснями, а не собственно символическими нарративами. Перефразируем Лакана: то, что слишком травматично и не может быть интегрировано в Символическое, возвращается в Реальное параноидальным конструктом или галлюцинацией. Неудивительно, что Великая война спровоцировала взрыв паранойи толкований. Проблема здесь была та же, что и в случае со сталинизмом: как объяснить позорные неудачи якобы лучшей в мире системы? Сталинистский ответ заключался в том, чтобы повсюду видеть контрреволюционные заговоры и предателей; подобным же образом ответил Реджинальд Грант своей книгой, выпущенной в годы Первой мировой войны, «S.O.S. Stand to» – непре-взойденным сборником выдумок, легенд и мифов, к которым автор относился крайне серьезно. Грант попросту не верил, что немцы настолько сообразительны, чтобы использовать свою артиллерию прицельно, анализируя звук и свет вражеского огня, поэтому он считал, что коварные бельгийские фермеры за позициями британцев наверняка подают немцам знаки о расположении британских орудий. Он полагал, что они делают это несколькими способами: (1) ветряные мельницы внезапно начинают вращаться против ветра5, (2) часовые стрелки на башнях местных церквей показывают неправильное время; (3) хозяйки вывешивают белье для сушки перед своими домами так, чтобы его цвета (например, две белые рубашки, затем одна черная…) посылали закодированный сигнал.

Вопрос в том, как отличить эту ложную (идеологическую) паранойю от базовой параноидальной позиции – этого неизбежного ингредиента любой критики идеологии. Как-то раз на пляже средиземноморской страны мне показали одинокого рыбака, починявшего сеть; хозяева хотели продемонстрировать традиционный труд, основанный на древнем ремесленном опыте и мудрости, но моей первой реакцией на эту демонстрацию была паранойя: что, если зрелище, которое я наблюдаю, – инсценированная аутентичность, призванная впечатлить туристов, как приготовление свежей еды в супермаркетах или другие схожие проявления фальшивой открытости производственного процесса? Вдруг, если я подойду слишком близко, то увижу ярлычок с надписью «Сделано в Китае» и замечу, что «аутентичный» рыбак лишь изображает продуктивные жесты? Или, еще лучше, что, если мы вообразим эту сцену как эпизод из фильма Хичкока: рыбак – это иностранный агент, плетущий сеть в виде особого кода, чтобы другой агент декодировал его в тайное (террористическое) послание?

Самой яркой бредовой легендой о Великой войне был упорно распространявшийся слух о том, что банды полусумасшедших дезертиров живут где-то на нейтральной полосе между окопами на линии фронта, в опустошенной выжженной земле, полной гниющих трупов, воронок от бомб, заброшенных траншей, пещер и туннелей. Эти банды якобы состоят из солдат всех армий и наций (немцев, французов, британцев, австралийцев, поляков, хорватов, бельгийцев, итальянцев) и соседствуют в дружбе и мире, избегая обнаружения и помогая друг другу. Они носят лохмотья и длинные бороды и никогда не показываются чужакам на глаза, но время от времени можно услышать их безумные крики и песни. Выходят они из своего царства теней лишь ночью, после сражения, чтобы обчистить трупы и собрать воду и еду. Прелесть этой легенды в том, что она явно описывает своего рода альтернативное сообщество, говорящее «нет!» безумию полей битвы, – группу, в которой мирно сосуществуют представители враждующих наций, и единственный враг которой – сама война. Хотя они могут показаться образом войны в ее самом ненормальном виде, изгоями, живущими дикой жизнью, они одновременно являются ее самоотрицанием, островком мира между линиями фронта и формой всеобщего братства, игнорирующего эти линии. Именно игнорируя официальные разделительные линии между Нами и Ими, они обозначают настоящее, единственно значимое разделение, а именно отрицание всего пространства империалистической войны. Они являются третьим элементом, подрывающим противостояние между Нами и Ими, нашим врагом. Словом, они – истинные ленинцы в этой ситуации, повторяющие отказ Ленина проникаться патриотическим рвением.

Такова же и наша задача, особенно сегодня: выявить истинное разделение в беспорядке второстепенных сражений. Рассмотрим сперва два крайних примера фальшивого разделения.

Идеологическая борьба в Перу во время восстания «Сияющего пути» (1980–1992) ясно продемонстрировала тот политический тупик, в который зашла страна. С одной стороны, «коллективная идентичность “Сияющего пути” была просветительской»6: даже самое жестокое его насилие «имело целью рассказать людям о революции, а государству – о его грядущей гибели»7. Это просвещение было совершенно авторитарным и навязывалось людьми, считавшими себя носителями истины и претендовавшими на абсолютную власть. С другой стороны, контрстратегия правительства – политическая демобилизация и деморализация в чистом виде – была еще более зловещей. СМИ, контролируемые и/или манипулируемые государством, активно пропагандировали то, что аналитики называли «синдромом злого мира». Правительство содействовало взрывному росту популярности prensa chicha – бульварных газет, специализирующихся на сплетнях и криминальных историях, а также телевизионных ток-шоу, посвященных «реальным случаям» наркомании, семейного насилия, супружеской измены и т. п. Цель этой стратегии заключалась в том, чтобы «сковать людей страхом перед обществом и атомизировать публичную сферу»8; ее посыл был таков: мир – опасное место, заботиться в котором можно лишь о себе, поскольку надежды на солидарность нет, а есть только зависть к богатым и знаменитым и злорадство по поводу их неприятностей. Редко когда еще в современной истории идеологическое пространство страны так четко разделялось на «тоталитарное» воспитание, погружающее индивидуумов в политический коллектив с требованием тотального самопожертвования, и разобщенный эгоизм, препятствующий активной солидарности, в то