Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - Славой Жижек

время как традиционный либерализм вырождался в нечто совершенно несущественное. Хотя это разделение является чистым и радикальным, в нем нет места для настоящей освободительной политики.

Еще одна ложная борьба связана с сегодняшним статусом антисемитизма и сионизма. С точки зрения некоторых промусульманских левых, сионизм – это образец современного неоколониального расизма, поэтому борьба палестинцев с Израилем является парадигмой для всех других антирасистских и антиимпериалистических противостояний. И, строго наоборот, по мнению некоторых сионистов, антисемитизм (который они усматривают в любой критике сионизма) есть показательный пример современного расизма, так что в обоих случаях сионизм (или антисемитизм) выступает особой формой расизма, окрашивающей все остальные. Настоящее испытание для антирасизма сегодня – борьба с антисемитизмом (или сионизмом): если кто-то не вполне поддерживает эту борьбу, его обвиняют в том, что он тайно играет в расистскую игру (или, если сделать шаг еще дальше в том же направлении, любое критическое замечание об исламе приравнивается к «исламофобии»). О спорности приравнивания любой критики государства Израиль к антисемитизму написано предостаточно, однако следует также указать на спорность возведения сионизма до уровня неоимпериалистического расизма par excellence. Стандартный ответ на вопрос о том, почему Израилю приписывается эта исключительная позиция, когда в мире, несомненно, есть множество гораздо более жестоких примеров угнетения, заключается в том, что это возведение вытекает из непрекращающейся борьбы за гегемонию, которую никто не может контролировать: евреи были выбраны в качестве такого показательного примера, и мы должны следовать данной логике. В этом я вижу серьезную проблему. Когда одна конкретная этническая группа «выбирается» в качестве символа (или олицетворения) универсального негативного отношения, это всегда делается не беспристрастно, а в рамках четко определенного пространства идеологической традиции. Евреи уже выбирались дважды в своей истории: сначала как «избранный» самим Богом народ (с их религиозной точки зрения), а затем как цель антисемитов, олицетворение морального разложения, поэтому любой дальнейший «выбор» следует рассматривать в контексте первых двух9. Если еврейское государство, предпринимающее явно весьма спорные в этическом и политическом плане действия, «выбирается» символом всего неправильного в нашем мире, тогда избыток либидинальной энергии, позволяющий нам превратить его в универсальный символ, может исходить только из (антисемитского) прошлого. А ошибочен такой «выбор» опять-таки в силу отрицания классовой борьбы.

Алессандро Руссо показал10, что радикальное левое движение 1960-х годов определялось колебанием между «метаклассизмом» (попыткой подняться над классовыми различиями и говорить о множестве, о народе, о единстве всех прогрессивных или патриотических сил, исключая только предателей11) и «гиперклассизмом» (сосредоточением внимания на части рабочего класса как привилегированном революционном агенте: «когнитариате», «прекариате», нелегальных иммигрантах). Похоже, что в настоящее время такое же колебание можно заметить в работе Антонио Негри: множество, противопоставляемое Империи, и рабочие, противопоставляемые капиталу. Но имеет ли первая пара какое-либо отношение к капиталу? Иногда Негри имплицитно отождествляет эти две пары, говоря о (капиталистическом) руководстве в противовес (пролетарскому) множеству; иногда он видит в «детерриториализации», свойственной наиболее динамичному современному капитализму (вплоть до финансовых спекуляций), измерение множества и делает вывод, что в случае самых передовых форм капитализма мы «уже почти там», почти в коммунизме – нам остается только избавиться от капиталистической формы.

За этим колебанием скрывается критически важная проблема – проблема поиска того, что действительно разделяет нас сегодня, если это уже не традиционный классовый конфликт (разделение между множеством и руководством недостаточно сильно, чтобы играть эту роль). Что, если это все еще классовая борьба, но с расширением сферы пролетариата, для определения которой мы должны перестать фокусироваться на традиционном рабочем классе, а включить в нее всех тех, кто эксплуатируется сегодня: рабочих, безработных и неспособных найти работу по найму, «прекариат», «когнитариат», нелегальных иммигрантов, обитателей трущоб, «государств-изгоев» исключенных из «цивилизованного» пространства?12 (В этой связи мы должны помнить, что уже у Маркса наметилась скрытая разница между рабочим классом и пролетариатом: «рабочий класс» – это в конечном счете эмпирическая категория, обозначающая часть общества наемных рабочих, в то время как пролетариат – более формальная категория, обозначающая «часть не-части» социального тела, точку его симптоматического перекрута или, как выразился Маркс, неразумность внутри разума – рациональной структуры общества.) Вот почему, как недавно иронично и одновременно серьезно предложил Ален Бадью13, сегодня следует искать «главное противоречие» внутри самих народов (классов), а не между народом и врагами народа, не между народом и государством: первичен раскол/антагонизм в самом сердце того, что мы называем народом.

Смерти на Ниле

Так как же нам прорваться сквозь это ложное разделение и достичь реального (реального именно в лакановском смысле)? Рассмотрим пример Египта. Когда летом 2013 года египетская армия решила преодолеть патовую ситуацию и очистить общественное пространство от исламистских демонстрантов, она убила сотни, а возможно, и тысячи человек. Для начала нужно просто представить, какой взрыв негодования вызвало бы такое кровопролитие, произойди оно, скажем, в Иране. Однако важнее сделать шаг назад и задаться вопросом об отсутствующей третьей стороне этого конфликта: где были протестующие, выходившие на площадь Тахрир за два года до того? Не правда ли, их нынешняя роль удивительно напоминает роль «Братьев-мусульман» во время «арабской весны» 2011 года, то есть роль изумленных безучастных наблюдателей? В июне 2013 года египетская армия, сперва поддержанная протестующими, которые двумя годами ранее свергли режим Мубарака, сместила демократически избранного президента и правительство. Протестующие, свергнувшие Мубарака и требовавшие демократии, теперь пассивно одобрили военный переворот, упразднивший демократию. В чем же дело?

Превалирующая интерпретация, соответствующая гегемонистской идеологии, была предложена, в частности, Фукуямой: протестное движение, низложившее Мубарака, было преимущественно восстанием образованного среднего класса, а бедные рабочие и крестьяне выступали (сочувствующими) наблюдателями. Но как только двери демократии открылись, «Братья-мусульмане», социальной базой которых является бедное большинство, выиграли демократические выборы и сформировали фундаменталистское правительство, поэтому, естественно, первоначальное ядро светской оппозиции выступило против них и оказалось готово одобрить даже военный переворот как способ остановить их. Однако такое упрощенное видение игнорирует ключевую особенность протестного движения – стремительный рост разноплановых организаций (студентов, женщин-рабочих), в обличье которых гражданское общество начало формулировать свои интересы вне сферы государственных и религиозных институтов. Именно обширная сеть новых социальных форм, а не свержение Мубарака является главным достижением «арабской весны». Их формирование – непрерывный процесс, не зависящий от больших политических изменений, таких как военный переворот против правительства «Братьев-мусульман»; он протекает глубже, чем религиозно-либеральный раскол.

Следовательно, антагонизм между армией и «Братьями-мусульманами» – не главный антагонизм египетского общества. Армия вовсе не является нейтральным доброжелательным посредником и гарантом социальной стабильности, а поддерживает и реализует определенную социальную и политическую программу – упрощенно говоря, интеграцию в глобальный рынок, прозападную политическую позицию и авторитарный капитализм. Таким образом, вмешательство армии необходимо постольку,