Пост-Европа - Юк Хуэй

Кода: Хорошие постъевропейцы

Может быть, я не очень хороший немец, но я хороший европеец.

Фридрих Ницше

Я никогда в своей жизни не «любила» какой-либо народ или коллектив, ни немецкий, ни французский, ни американский, ни рабочий класс или что там есть еще. Я люблю только своих друзей и на всякую другую любовь больше не способна.

Ханна Арендт

§ 9. После Ницше, хорошего европейца

Что такое Европа? Что такое Азия? Возможно, в XXI веке это уже не те вопросы, которыми следовало бы задаваться. Не только потому, что обретение Соединенными Штатами мощи сродни имперской изменило ход истории еще в XX веке, а старый добрый jus publicum europaeum, как показал Карл Шмитт в «Номосе Земли», не смог решить проблем глобализации и империализма. Но и потому, что такое вопрошание чревато откатом к характерному для прошлых веков «возвращению домой» в поисках сущности нации или культуры, идею которой так охотно продвигают «великие политические лидеры». Нам действительно нужно пере-ориентироваться, но это вовсе не означает, что мы можем вернуться к тому разделению между Востоком и Западом, которое существовало до XVI века. Если бы мы могли честно признать, что, по крайней мере в Восточной Азии, последние несколько столетий были историей европеизации, а вслед за ней и американизации, тогда, осознав это и перенаправив самих себя в сторону, мы все стали бы постъевропейцами. В этом положении мы снова сталкиваемся с проблемой Heimatlosigkeit и с задачей мышления. Точка зрения Heimatlosigkeit заставит нас признать Другого, столь же heimatlos, как и мы сами.

Утвердить точку зрения Heimatlosigkeit – значит стать настоящим ницшеанцем. Тот Ницше, что написал «По ту сторону добра и зла», «Генеалогию морали», «Так говорил Заратустра» и «Веселую науку», был плохим немцем. Национализм для Ницше был всего лишь заменой Бога, уже убитого людьми. С этой точки зрения, секуляризация преодолевает нигилизм, основанный на христианско-платоническом учении, но не порывает с ним полностью: она всё еще ищет замену Богу. Vaterland[176] заполняет вакуум трансцендентности, оставшийся после смерти Бога. Другими словами, национализм – это продолжение европейского нигилизма, или «незавершенный нигилизм», если выразиться точнее. После смерти Бога национализм становится тем, что придает существованию смысл – как об этом сказано в «Ecce homo»:

…национализм, этот névrose nationale, которым больна Европа, это увековечение мелких государств Европы, мелкой политики. Они лишили Европу самого ее смысла, ее разума – они завели ее в тупик. – Знает ли кто-нибудь, кроме меня, путь из этого тупика?.. Немалую задачу снова связать народы?..

Хороший европеец вроде Ницше отвергает болезненный характер националистического бреда, отвергает недальновидность политиков, возносящихся на вершину благодаря этому бреду, и в то же время жаждет объять Европу: «Европа стремится к объединению»[177]. Сегодня у нас есть Европейский союз, состоящий из двадцати семи государств. В какой-то степени мы можем считать Европу своего рода единым целым, даже несмотря на внутренние противоречия и разногласия. Существование Европы как единого целого – значительное историческое достижение. Но даже после создания Европейского союза национализм никуда не исчез и может стремительно набирать силу в свете обострения геополитических и экономических проблем – примером тому стал брекзит.

Со времен Ницше ситуация в мире кардинально изменилась. Но национализм продолжает набирать силу на фоне всеобщей Heimatlosigkeit, вызванной войнами и планетаризацией. Как утверждает Стиглер, подобно тому как Ницше хотел дегерманизировать Германию, так и Европе, возможно, придется деевропеизировать себя. Деевропеизировать – не значит отказаться от собственного наследия, напротив, это значит задаться вопросом о том, как пронести европейское наследие в будущее, не навязывая механическую или линейную форму универсализации. Но как представить себе такой процесс? Если он означает эманацию идей из Европы в остальной мир, как то происходило в эпоху Просвещения, мы рискуем всего лишь воспроизвести прежний сценарий одностороннего движения.

То, что мы, современные люди [moderns], являемся heimatlos, – это историческое следствие. Мы уже покинули землю, сожгли мост, дабы устремиться в бесконечность, как это описывает Ницше в § 124 «Веселой науки»: оказавшись посреди океана, мы понимаем, что нет ничего страшнее бесконечности, но домой уже не вернуться, потому что мост позади нас разрушен. Растерянные – мы именно там, посреди океана, не знаем, стоит ли идти вперед, а назад пути нет. Ницше уже описал для нас ситуацию бездомности, но мы продолжаем оставаться в ловушке этой дилеммы: продолжать плыть в пугающую бесконечность или вернуться к Heimat, которой больше не существует.

Heimatlosigkeit – условие нашего существования в XXI веке. Каждому нужен дом, но дом уже не тот, что раньше, и никогда больше не будет таким, как был. Дом следует мыслить исходя из настоящего и против настоящего, а не только в перспективе прошлого. Дом, мыслимый исходя из настоящего, – это будущий дом, тот, которого еще нет и который появится только тогда, когда возвращение в прошлое станет лишь обходным путем, а не пунктом назначения. Так же, как Европа – если следовать за Паточкой – после Второй мировой войны стала пост-Европой, так и европеец станет постъевропейцем – равно как и неевропеец.

В двух предыдущих главах мы попытались показать два специфических способа осмысления индивидуации как возможности постъевропейской философии. Первый представляет собой новую модель индивидуации: это предложенная в работах Стиглера альтернатива дезиндивидуации общества потребления. Эту модель еще предстоит реализовать, поскольку потребление по-прежнему является основным показателем для измерения роста и экономического развития. Нам остается разработать новую критику политической экономии после Маркса и Стиглера. Второй способ – быть открытым, представляя себе такую индивидуацию мышления, которая позволяет возникать и множиться его новым формам. Однако два этих способа нельзя разделять и противопоставлять: без критики капитализма нам не удастся продвинуться в воображении новых форм жизни, а без критики культуры мы не сможем содействовать возникновению разнообразия этих форм. Лишь в этом смысле мы вправе по-настоящему говорить о деевропеизации и будущем неевропейских культур.

Постъевропейцы – не сироты, брошенные историей, но те, кто проживают логические следствия истории, а именно последствия планетаризации, где осознание и переживание Heimatlosigkeit усиливается, а стремление вернуться домой растет. Эта дилемма должна быть решена третьим путем, который не ограничен логикой «или – или», но и не сводится к отрицанию обоих полюсов. В этом процессе придется столкнуться с собственной натальностью и национальностью. Отказываясь быть хорошим немцем, Ницше также сопротивлялся тому, чтобы стать государственным мыслителем. Как можно сопротивляться тому, чтобы стать государственным мыслителем в XXI веке, когда этатизм так глубоко проник во все