Среди призраков. Рассуждение об эпохе метавселенной и генеративного искусственного интеллекта - Эрик Саден

– в реальном времени. С другой, как следствие, чтобы направлять реальное – опять же в реальном времени – в зависимости от наших потребностей и желаний. Фактически эти средства и цель связаны не с симуляцией реальности, а с ее анализом в одном из пластов, в то время как во втором она видоизменяется. Решающее влияние распространяется не на людей и не на вещи, а на миропорядок в целом, крайне своеобычный, каким он не был даже во тьме веков, ведь он должен всюду и в любых обстоятельствах подчиняться законам нашей инструментальной рациональности, как и наших самых безрассудных побуждений. Вот так, спустя ровно столетие после своего возникновения, в обновленном виде к нам возвращается сюрреализм.

Не таким, как его определил Андре Бретон в первом «Манифесте сюрреализма» 1924 года: «Чистый психический автоматизм, имеющий целью выразить, или устно, или письменно, или другим способом, реальное функционирование мысли […] вне всякого контроля со стороны разума»[88]. В сюрреализме, проявляющемся сейчас, все наоборот: отказаться от «контроля со стороны разума» он не требует, ему как раз нужен контроль – в абсолютном выражении – на пути, которому должна следовать любая вещь и который обеспечен сочетанием технологий, успешно подчиняющих своей философии все вокруг. Зачем же ждать, что Сальвадор Дали напишет холст, вложив в него всю силу свободы и воображения, если хватит простой команды – и за дело возьмутся системы генерации изображений вроде DALL-E или Midjourney? Осознаем ли мы, до какой степени порядок логоса – логоцентризм, полагающийся лишь на собственный авторитет, исключающий все, что не укладывается в схему и чувствительно, – начинает всюду подминать под себя порядок реального?

* * *

Мы начали эту главу с проницательных наблюдений Жана Бодрийяра; завершим ее еще одной цитатой из книги «Симулякры и симуляции» – в подтверждение, что порой мы не сразу осознаем всю провидческую мощь некоторых трудов. Лишь спустя какое-то время нам удается протереть глаза и мы спрашиваем себя: неужели это так давно написано? «Тщательное манипулирование технологией служит моделью для тщательного манипулирования социальным. И здесь также ничто больше не остается на волю случая. Более того, в этом и есть суть социализации, которая началась сотни лет тому назад, но сейчас вошла в фазу своего ускоренного развития, приблизившись к границе, которую считали эксплозивной (революция) и которая в данный момент выражается через противоположный процесс, имплозивный и необратимый: всеобъемлющая апотропия от любой случайности, от любой акциденции, от любой трансверсальности, от любой финальности, от любого противоречия, резкого изменения и осложнения в социальном, облученном нормой и обреченном на дескриптивную транспарентность механизмов информации»[89].

2. Гиперперсонализация жизни

От процесса субъективации к принципу гиперперсонализации

«Sapere aude! – имей мужество пользоваться собственным умом!»[90] – написал Иммануил Кант в 1784 году в работе «Что такое просвещение?». Заповедь философа – в повелительном наклонении и с таким посылом – призывает задействовать силу интеллекта, чтобы судить о вещах самостоятельно, а затем принимать решения. Подобный наказ, апеллирующий к «мужеству» и дерзости (недаром восклицательный знак), был далек от норм того времени, когда массам полагалось неуклонно равняться на верования и принципы, диктуемые преимущественно извне. Вместе с тем абсолютная неповторимость каждого универсальна и потому определяет естественное право поступать по собственному желанию – хоть и внутри того общего, которое составляют законы и правила, обязательные для всех. Человеческая жизнь в высшем ее понимании постоянно побуждает избавляться от уз, препятствующих самовыражению или, иначе говоря, приводить в действие процесс субъективации. Процесс, который, по определению Мишеля Фуко, связан с изменением субъекта благодаря труду познания самого себя – и посторонних сил, так или иначе определяющих его поведение[91]. Именно такой путь позволяет нам поступать сознательно и ответственно, озаряя при этом свое существование радостью – ведь мы сполна реализуем собственные способности и сами, по своей воле строим свою судьбу в жизненном, набирающем силу порыве и, как следствие, в меру своих возможностей наполняем светом жизнь других и общества в целом.

Аксиома, утверждающая, что наше когито законно избавлено от какой бы то ни было субординации, мало-помалу сделалась фундаментальным принципом, а вскоре и вовсе институализировалась в направлении политической философии, выделившемся на заре XIX века в Европе и в молодых Соединенных Штатах Америки: мы говорим о демократическом индивидуализме. Впрочем, при ближайшем рассмотрении последний противоречит ценностям, которые якобы чтит, ведь расцвет индивидуализма и форм рыночной логики как будто механически породил новые кабальные отношения и вопиющие проявления неравенства. Как и крен в сторону гетерономии[92] и несправедливости, который со сменой эпох будет то нарастать, то ослабевать, а позднее словно получит двойную силу под влиянием еще одного процесса, куда менее выраженного и, казалось бы, иной природы – за отсутствием такой видимой составляющей, как подчиненность. В то же время, – хоть сразу этого и не скажешь, – он показал нелепость кантовской максимы, поскольку преследовал задачу влиять на умы с совершенно новой целью: систематически стимулировать и направлять покупки.

Так родилась реклама, неотделимая от мира капитализма, который, вербуя большинство индивидуумов для обеспечения производства, не мог действовать таким же образом в коммерческих целях, да еще в отношении всего населения, но должен был выработать приемы, усиливающие привлекательность рыночной феерии. Реклама как отрасль стимулирования желаний породила среду, изобилующую слоганами и изображениями, а также дала толчок для начинаний, которые, можно сказать, полностью от нее зависят, как то: частная пресса, радио и телевидение. Непрерывное воздействие на людей стало правилом, которое грубо, – а в момент расцвета общества потребления даже радикально, – нарушает заветы Канта и просветителей в угоду совсем другим «светочам»: чарующим огням сияющих афиш, неоновым иллюминациям, а чуть позже – экранам и электронным табло, на которых появляются сообщения, и все это – прямо в сердце мегаполисов или в гипермаркетах, обильно усеявших собой все вокруг.

Произошел постепенный, но решительный переход от рекламы в понимании XVIII века – как политического принципа распространения общественной информации, предназначенной для всех и обеспечивавшей просвещенность сознания граждан, – к коммерческой рекламе, рассматриваемой как совокупность приемов, которые ориентируют то же сознание на цели, связанные исключительно с извлечением прибыли. Эта практика не перестает совершенствоваться в силу двух факторов. Во-первых, постоянно расширяется арсенал средств давления на индивидуальный выбор. Во-вторых, вырабатывается методика, позволяющая проводить кампании в нужном месте, используя правильный канал, в расчете на особенное внимание тех, кому это в первую очередь может быть интересно. Все это – в рамках логики, работающей на все более и более тонкую сегментацию населения и