Духовный символизм Ф. М. Достоевского - С. Л. Шараков

Стоит отметить, что тема демонизма идеи разворачивается здесь по нарастающей. Сначала герой говорит о способах достижения цели: упорстве и непрерывности. Как он полагает, уличная наука, биржи, банкирское дело, акции покорятся силе его воли: «Ума, что ли, тут так много надо? Что за Соломонова такая премудрость! Был бы только характер; уменье, ловкость, знание придут сами собою. Только бы не переставалось “хотеть”» (13; 70). Упоминание Соломоновой премудрости вскрывает богоборческую направленность идеи. Известно, что в книге Притчей Соломоновых и в книге Премудрость Соломона премудрость заключается в уразумении человеком того, что миром правит Бог и что, следовательно, участь человека зависит от воли Божьей, от степени близости человека к Богу. Другими словами, премудр тот, кто в хаосе жизненных событий способен увидеть действие Промысла Божьего. Выражение: «Ума, что ли, тут так много надо?» – реминисценция из книги Притчей Соломоновых: «Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой. Во всех путях твоих познавай Его, и Он направит стези твои» (Притч. 3: 5–6). Напротив, герой полагается на свой ум, на свои силы и занят не поиском воли Божьей, а преследованием своей.

Далее возникает тема могущества. И здесь Аркадий вспоминает монолог Барона из «Скупого рыцаря»:

Могу взирать на все, что мне подвластно.

Что не подвластно мне? Как некий Демон

Отныне править миром я могу… <…>

Мне все послушно, я же – ничему;

Я выше всех желаний; я спокоен;

Я знаю мощь мою; с меня довольно

Сего сознанья…

[Пушкин, 1995, т. 6., 110–111]

Как и Подросток, Барон провозглашает полную свободу: «Мне все послушно, я же – ничему». Принимая идею саможизни и могущества, изложенную пушкинским героем, Аркадий соглашается и с демонической ее природой.

Апофеоз могущества видится Подростку в том, чтобы отдать накопленное богатство людям: «Одно сознание о том, что в руках моих были миллионы и я бросил их в грязь, как вран, кормило бы меня в моей пустыне» (13; 76). Эта фраза является реминисценцией из 3 книги Царств на слова Бога к пророку Илии: «И было к нему слово Господне: пойди отсюда и обратись на восток и скройся у потока Хорафа, что против Иордана; из этого потока ты будешь пить, а воронам Я повелел кормить тебя там. <…>. И вороны приносили ему хлеб и мясо поутру, и хлеб и мясо по вечеру, а из потока он пил» (3 Цар. 17: 2–4, 6). Ворон, кормящий Илию, суть знак Божьего Промысла и Божьего могущества, знак того, что только Богом жив человек. Подросток же мечтает питаться сознанием своего могущества.

Как можно заметить, герой последовательно искажает библейские тексты: в таком же ключе, как отмечалось, он истолковывает притчу о блудном сыне (13; 131).

В комментариях к роману в ПСС отмечена только ветхозаветная реминисценция (17; 374). Но здесь явно прослеживается контаминация библейской притчи о блудном сыне и изречения из книги Бытия: «Оставит человек отца и мать свою и прилепится к жене своей…» (Бт. 2: 24) Обращает на себя внимание то, что герой в обоих случаях говорит об уходе от отца, не вспоминая при этом матери.

Так, пусть и в перевернутом виде, в сознание героя входит реальность грехопадения, причиной которого, как следует из библейского повествования, стала гордость: Адам и Ева согласились с тем, что они «будут, как боги».

Следующая ступень отпадения связана с темой замещения Бога, с возведением кумира. В романе таким кумиром становится любовь к женщине. Примечательно, что соотнесение женщины с божеством сквозным мотивом проходит через весь роман: «Преимущественно мы говорили о двух отвлеченных предметах – о Боге <…>, и об женщинах» (13; 24). Князь Сокольский называет Версилова бабьим пророком. Подросток, в свою очередь, обожествляет Катерину Ивановну: сначала он рисует образ античной богини: «Я никогда не воображал, что у вас такой лоб: он немного низок, как у статуй, но бел и нежен, как мрамор, под пышными волосами» (13; 203). А потом уже говорит о совершенстве своего идеала: «Я приобрел сокровище: мысль о вашем совершенстве. <…>. Ведь вы – святая…» (13; 208)

Языческую подоплеку соотнесения женщины с божеством вскрывает Макар Иванович: «Деньги хоть и не бог, а все же полбога – великое искушение? А тут и женский пол, а тут самомнение и зависть» (13; 311). Он же говорит о духовном законе, что вознамерившийся жить из себя человек неизбежно поклонится идолу (13; 302).

Окончательная ступень отпадения связана с погружением подростка в материальную стихию мира. Если сначала герой отказывается видеть цель жизни в Боге, а затем выстраивает собственное целеполагание, то на этой ступени он полностью утрачивает целесообразность: «Для чего я шел, куда я шел? Это было совершенно неопределенно и в то же время плотоядно» (13; 333).

На этой ступени вступает в силу духовный закон, по которому человек, создавший идола как предмет преклонения, пытается подчинить идола своей воле. Идол Аркадия – Катерина Ивановна. В начале третьей части герой описывает сон, который он называет пророческим: «Я вдруг очутился, с каким-то великим и гордым намерением в сердце, в большой высокой комнате. <…>. И вдруг входит она. Она смотрит робко, она ужасно боится, она засматривает в мои глаза. В руках моих документ. Она улыбается, чтоб пленить меня, она ластится ко мне; мне жалко, но я начинаю чувствовать отвращение. Вдруг она закрывает лицо руками. Я бросаю «документ» на стол в невыразимом презрении: «Не просите, нате, мне от вас ничего не надо! Мщу за все мое поругание презрением!» Я выхожу из комнаты, захлебываясь от непомерной гордости. <…> Я смотрю на нее и не верю; точно она вдруг сняла маску с лица: те же черты, но как будто каждая черточка лица исказилась непомерной наглостью. «Выкуп, барыня, выкуп!» – кричит Ламберт, и оба еще пуще хохочут, а сердце мое замирает: «О, неужели эта бесстыжая женщина – та самая, от одного взгляда которой кипело добродетелью мое сердце?» <…> Я уже не чувствую ни жалости, ни омерзения; я дрожу, как никогда…Меня охватывает новое чувство, невыразимое, которого я еще вовсе не знал никогда, и сильное как весь мир… о, я уже не в силах уйти теперь ни за что! О, как мне нравится, что это так бесстыдно! Я схватываю ее за руки, прикосновение рук ее мучительно сотрясает меня, и я приближаю мои губы к ее наглым, алым, дрожащим от смеха и зовущим меня