Духовный символизм Ф. М. Достоевского - С. Л. Шараков

Я все-таки верю в то, что бесконечно меня выше, и не теряю моего идеала» (13; 224–225). Тем не менее, вера в идеал у героя после слов Версилова пошатнулась, что стало видимой причиной разразившейся катастрофы, которая подвела его к смерти.

Итак, во второй части повторяется коллизия трагедии «Отелло» – герой утрачивает идеал. Напомним мысль Шеллинга о том, что фатальным для героев Шекспира оказывается их характер. В романе «Подросток» изображается момент фатальности в образе героев, которые замечают в себе какое-то властное, не подотчетное им начало. Версилов объясняет себя подростку: «Я могу чувствовать преудобнейшим образом два противоположных чувства в одно и то же время – и уже конечно не по моей воле. <…> И неужели земля только для таких, как мы, стоит? Всего вернее, что да; но идея эта уж слишком безотрадная» (13; 171). Сам подросток во второй части постоянно констатирует, что его сознание было охвачено сиянием, которое властно его куда-то влекло, руководило его помыслами и поступками: «То-то и есть, что тогда сияло совсем другое, и я так много пропускал мимо глаз легкомысленно: спешил пропускать, гнал все мрачное и обращался к сияющему…» (13; 187) «Я как будто летел куда-то…» (13; 197) «Да, да, это-то «счастье» и было тогда главною причиной, что я, как слепой крот, ничего, кроме себя, не понимал и не видел!» (13; 200) «…Задыхался я и летел, и мне так хотелось лететь, мне так было приятно…» (13; 220) «…Я все еще продолжал лететь, а в душе моей была все та же музыка» (13; 224). «…Осмыслить не могу, что влекло меня, но влекло непреоборимо» (13; 266).

Здесь, представляется, Достоевский более глубоко понимает суть трагедии Шекспира, нежели Шеллинг. Дело в не фатальной силе характера, а в одной из ключевых проблем ренессансной культуры – проблемы забвения христианского догмата о грехопадении. Шекспир изображает человека ренессанса, который, с одной стороны, верит в божественное достоинство человека, с другой стороны, действительность постоянно опровергает эту уверенность. Так и у героя разрушается не только идеал Катерины Николаевны, а идеал вообще человека. Он кричит князю Сергею: «Это только мы с вами святые, а Бьоринг продал же себя. Анна Андреевна продала же себя, а Версилов…» (13; 265) Разрушается то мироздание, которое в качестве образа жило в сознании Аркадия: «И странно: мне все казалось, что все кругом, даже воздух, которым я дышу, был как будто с иной планеты, точно я вдруг очутился на Луне. Все это – город, прохожие, тротуар, по которому я бежал, – все это было уже не мое» (13; 267)

В третьей части воплощена тема из трагедии Гете «Фауст». Любовь Фауста и Маргариты – та канва, по которой выткана сюжетная линия, связанная с любовью Аркадия к Ахмаковой. Сюжет любви Фауста и Гретхен, в частности момент искушения дьяволом Маргариты и ее спасением, вводит Тришатов (13; 352–353).

Реминисцентна беседа подростка с Макаром Ивановичем о тайне. Аркадий понимает тайну как то, что еще не открыто человечеством, и тем самым отрицает принципиальное понимание тайны: «… все эти тайны давно открыты умом, а что еще не открыто, то будет открыто все, совершенно наверно и, может быть, в самый короткий срок» (13; 287). В этом высказывании воссоздается ренессансный пафос безграничного познания мира, свойственный Фаусту в период теоретического познания бытия. Другая реминисценция вводит момент перехода от теории к практике: «Тем не менее я часто думал о нем (Ламберте. – С.Ш.); мало того: думал не только без отвращенья, не только с любопытством, но даже с участием, как бы предчувствуя тут что-то новое и выходное, соответствующее зарождавшимся во мне новым чувствам и планам» (13; 283). Выход к практическому постижению жизни в «Фаусте» связан с приобщением героя к силам ада, к Мефистофелю. Образ Ламберта определенными деталями отсылает к образу гетевского Мефистофеля. Ламберт говорит Аркадию в ресторане: «Так ты и женись, нимало не медля, это лучше. Да иначе и нельзя тебе, ты на самом верном остановился. А затем знай, Аркадий, что у тебя есть друг, это я, которого ты можешь верхом оседлать. Вот этот друг тебе и поможет и женит тебя: из-под землю все достану, Аркаша!» (13; 358) Напомним, что Мефистофель берется соединить Фауста с Маргаритой, что для этого он, буквально, из-под земли достает драгоценности. Образ оседланного Ламберта соотносится с полетом Фауста на Мефистофеле.

В сюжете «Фауста» воплощается гностическая идея Я. Беме о соотношении добра и зла, свободы и необходимости. Фауст, в соответствии с этой идеей, движется из утраченного Золотого века через неизбежное изживание зла в практике жизни к восстановлению мировой гармонии. Тему Золотого века в романе раскрывает Версилов. В его рассказе так же, как и в сюжете «Фауста», выявляются мировые периоды: Золотой век Европы – религиозная жизнь Европы, начиная со времен античности; европейская современность – жизнь европейских народов на новых началах, жизнь из себя, когда француз только француз, а немец только немец; будущая гармония народов, когда они осознают свое бытийственное одиночество на земле, когда это осознание увенчается повторным явлением Христа. Второй период, как и у Беме, осмысливается как период борьбы страстей, в ходе которой совершаются преступления, то есть творится зло. Но творение зла – это исполнение роли, прописанной мировой судьбой: «Им (европейцам. – С.Ш.) еще долго суждено драться, потому что они – еще слишком немцы и слишком французы и не кончили свое дело еще в этих ролях. А до тех пор мне жаль разрушения. <…> А им? О, им суждены страшные муки прежде, чем достигнуть царствия божия» (13; 377).

Для избранных же людей, которые носят в себе идею конечного всепримирения, и к которым Версилов причисляет себя, предлагается идея практического добра: «А осчастливить непременно и чем-нибудь хоть одно существо в своей жизни, но только практически, то есть в самом деле…» (13; 381).

Подросток готов следовать за Версиловым: «Мне теперь не нужно мечтать и грезить, мне теперь довольно и вас! Я пойду за вами!» (13; 373) Но Версилов уже закончил свои странствия: «А мои странствия как раз уже закончились и как раз сегодня…» (13; 373) Под странствиями здесь имеются в виду не столько перемещения в пространстве, сколько странствия духовные: герой желает практически осчастливить Софью, мать Аркадия, но дело останавливается на полпути, так как он влюбляется в Ахмакову. Версилов противится этому чувству, так как оно нарушило его свободу – свободу в практической реализации своих идеалов. Он называет возникшую в нем любовь фатумом: «И, уж конечно, это был фатум. Он