Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе - Валерия Соболь

что романтическое понятие любви подверглось переосмыслению в реалистическом ключе» – и подчеркивает, что «из этого комплекса идей [т. е. позитивизма, антропологии Фейербаха и распространения науки] складывался словарь понятий, к которым представители нового поколения прибегали в процессе самоопределения и самовыражения» [Паперно 1996: 58]. Э. Байфорд, изучая взаимодействие научного и литературного дискурсов того времени, перечисляет ключевые слова, характерные для той или иной идеологической сферы: «Примеры из „научной/материалистической“ области включают „препарирование лягушек“, „препарирование трупов“, „лаборатория“, „нервы“, „физиология“, „анатомия“ и „скальпель“. Из „литературной/идеалистической“ области – „красота“, „душа“, „чувство“, „любовь“, „добродетель“, „идеал“ и так далее» [Byford 2003: 218]. Другими словами, можно было бы ожидать, что Кирсанов, занимаясь проблемой любовной лихорадки, будет широко использовать научную терминологию и прибегать к медицинским процедурам (как он делает в других сценах романа), чтобы соответствовать своему образу «нового человека» эпохи позитивизма.

300

См. примечание переводчика к с. 253 в [Chernyshevsky 1989].

301

Фуко объясняет разницу между более традиционной больницей и клиникой (новая практика изучения болезней у постели пациента, которая в Западной Европе начала развиваться в конце XVIII века) как разницу в отношении к болезни или к пациенту: «…в больнице имеют дело с индивидами, являющимися Безличными носителями той или иной болезни; роль больничного врача заключается в том, чтобы открыть болезнь в больном, и эта интернальность болезни делает ее всегда скрытой в больном, спрятанной в нем как криптограмма. В клинике, наоборот, озабочены болезнью, носитель которой безразличен: то, что представлено, – это болезнь сама по себе, в присущем ей теле, принадлежащем не больному, но истине…» [Фуко 2010: 81–82].

302

Примечательно, что в романах эпохи позитивизма пациентами, страдающими от любви, действительно последовательно изображаются женщины, чего не было раньше. Для сравнения, в персонажах-мужчинах 1840-х годов (Круциферский и Адуев) подчеркивалась их женоподобность.

303

В пореформенной России медицинская карьера была самым распространенным способом для женщины достичь независимости и утвердить ее, а также заняться общественно полезным делом. Как отметил Г. М. Герценштейн в 1880 году в своем статистическом анализе участия русских женщин в изучении медицины: «…с самого возникновения т. наз. женского вопроса в России, он… принял несколько своеобразный и отличный от Западной Европы характер. Наши передовые женщины очень рано постарались стать на путь практически-житейской деятельности <…> мы ограничимся только указанием на стремление женщин к приобретению специальных знаний, которое резче всего проявилось в желании изучать медицину» (Герценштейн Г. М. Женские врачебные курсы (статистические материалы к истории их) // Врач. 1880. Т. 1. № 34. С. 553). Современный американский историк отмечает то же самое: «С самого начала медицина и радикализм были составляющими освободительного движения и часто конкурировали между собой в борьбе за внимание образованных женщин <…> изначальным импульсом, заставившим их [женщин] посвятить свою жизнь медицине, было служение народу» [Стайтс 2004: 129]. Исторический анализ стремления женщин к изучению медицины в России в 1860-х и 1870-х годах см. в [Стайтс 2004: особенно 90–91, 129–132].

304

Знаменательно, что Соловцов, в которого влюблена Катя, оказывается Жаном из первой части романа, входившим в круг циничного Сторешникова – распутника, который пытался соблазнить Веру Павловну, а затем жениться на ней, и от которого она сбежала, выйдя замуж за Лопухова. Таким образом, Кирсанов не только вылечивает Катю от любовной лихорадки, но и спасает из ее собственного «подвала». Роли врача и освободителя, как справедливо отмечает Байфорд, здесь совпадают.

305

Байфорд высказывает аналогичную мысль: «Их [радикалов] вера в материалистический детерминизм сочеталась с одержимостью социальных реформ. Идеологическая борьба была приоритетом: изменение якобы „бесстрастного“ отношения науки к социальной реальности. Эти две позиции, „идеологическая“ и „объективная“, никогда не воспринимались как противоречивые, поскольку наука, будучи единственным путем к истине, интерпретировалась как неизбежно ведущая к улучшению общества и человечества» [Byford 2003: 214].

306

В то время велись споры о том, стоит ли давать место медицине как предмету в российских богословских семинариях, уместно ли священникам, духовным врачам, прикасаться к больным, грешным телам. См.: Критский А. Заграничные прения о положении русского духовенства (по поводу книги «Русское духовенство», Берлин, 1859) // Современник. 1860. Т. 80. С. 1–18, особенно с. 10). Сравните эту идею с мнением городских дам о докторе Крупове в «Кто виноват?», которые ставят под сомнение его способность «понять нежные чувства души» именно потому, что он осматривал мертвые тела и «касался до них рукою».

307

Этот аспект романа анализирует И. Паперно [Паперно 1996: 166–183].

308

В этом разговоре, что интересно, Катя никогда не говорит прямо, что страдает от несостоявшейся любви, но Кирсанов делает вывод об этом по «печальной улыбке», с которой она реагирует на его собственное признание в безответной страсти, а затем переходит непосредственно к вопросу об имени возлюбленного.

309

Дрозд использует этот эпизод с целью доказать, что, в отличие от широко распространенного мнения, в романе в конечном итоге предпочтение отдается жизни, а не теории (исследователь утверждает, что Кирсанов настаивал на том, чтобы Полозов позволил чувствам Кати развиваться естественно). И действительно, Кирсанов просит Полозова соблюдать политику «невмешательства», но сам активно вмешивается в реальность и манипулирует ею.

310

А. Ш. Каладюк продемонстрировала заинтересованность Достоевского идеями Бернара в [Kaladiouk 2006: 417–438]. «Введение…» Бернара было переведено на русский язык в 1866 году Николаем Страховым, близким другом Достоевского, а затем и Л. Толстого.

311

Все работы Бернара 1850–1860-х годов были доступны в Императорской Публичной библиотеке (ныне Российская национальная библиотека) в Санкт-Петербурге и, скорее всего, приобретались сразу же после их появления. Эта информация была предоставлена мне справочной службой библиотеки.

312

Например, Чернышевский написал серию статей, посвященных литературным, культурным, научным и промышленным новостям, для «Отечественных записок» в 1854 году; что еще более важно, во время тюремного заключения, когда был написан роман «Что делать?», у него было несколько книг по физиологии [Чернышевская 1953: 97–99, 101, 276–279].

313

Как объясняет Паперно, «Что делать?» «представляет собой универсальное средство для осуществления контроля над действительностью – он предлагает систему психологических защитных механизмов, которые воплощены в самой структуре художественного текста» [Паперно 1996: 148]. Исследовательница имеет в виду логическую операцию уравнивания противоположностей – принцип, который, как она убедительно показывает, лежит в основе идейной и художественной организации романа в целом и создает эффект разрешения противоречий действительности (а также возможность утопического/мистического ее преображения). На мой взгляд, экспериментальный метод, которому следуют герои романа, предлагает прикладное, практическое средство достижения контроля над реальностью в дополнение к этому психологическому механизму.

314

Л. С. Зак в своей статье о Чернышевском для энциклопедического словаря Брокгауза-Ефрона делает аналогичный вывод: «Для последователя Чернышевского нет трудных проблем, ни философских, ни нравственных – нет, следовательно, той жгучей борьбы сомнений, в горниле которой закаляли свой дух все великие искатели истины. Оптимистическая вера, что все на свете „очень легко“ устраивается при добром желании, составляет основу на половину утопического романа „Что делать?“…» [Зак 1903: 679]. Паперно, напротив, утверждает, что